Затем в передней послышались быстрые шаги, и в комнату вошла пасторша.
В одной руке она держала зажженную свечу, а в другой — своего меньшого мальчика, закутанного в толстый шерстяной платок. Эта высокая сильная женщина, с ярким румянцем на щеках, с энергическими движениями была олицетворением напряженной деятельности.
Любезно поздоровавшись, она поставила свечу на фортепиано, когда обе дамы заслонили себе глаза рукой.
— Сегодня немалая возня в старом пасторате, не правда ли, фрейлейн Ютта? — сказала она улыбаясь и показывая при этом два ряда здоровых, крепких зубов. — Ну, завтра вы этого ничего не услышите, дом совсем опустеет. Муж мой будет говорить проповедь в Грейнсфельде, и моя маленькая, дикая команда отправляется с ним туда же — старая тетка Редер пригласила всех на чашку кофе… Фрейлейн Ютта, я желала бы оставить у вас на полчаса свое ненаглядное дитятко — Розамунде некогда, и она будет ворчать, если оторвать ее от работы, а из детей никого не усадишь сегодня на место; они бегают от одной двери к другой, посматривают на небо, скоро ли стемнеет, и потому маленький плутишка, который уже начинает подниматься на ноги, рискует раз десять расшибить себе нос, А мне сегодняшний вечер и десяти рук было бы мало — дети уже с нетерпением ждут звонка, а у меня еще елка не совсем готова.
Она раскутала ребенка и посадила его на колени к молодой девушке.
— Ну, вот, сиди смирно! — сказала она, своею мускулистой сильной рукой приглаживая кудрявую головку. — Он только сейчас из ванны и чист и свеж, как ореховое ядрышко. Он не будет вас много беспокоить, — это мое самое смирное дитя.
Вооружаясь сухарем, который мать вложила ему в ручонку, ребенок начал действовать своими четырьмя недавно прорезавшимися зубиками.
Пасторша направилась к двери.
Но эти большие, голубые, ясные глаза в хозяйстве обладали зоркостью полководца; они даже в самую спешную минуту останавливались на какой-нибудь противозаконности, и теперь они упали на ветвь барвинка, ниспадавшую на портрет госпожи фон Цвейфлинген и освещенную принесенной сальною свечой, — полузасохшие молодые побеги висели на своем стебле.
— О, бедняжка! — произнесла она с состраданием, взяв стоявший тут наполненный водою графин и поливая засохшую, как камень, землю.
— Фрейлейн Ютта, — обратилась она приветливо к молодой девушке, — позаботьтесь о моем барвинке! Когда мы были еще молодые и у мужа моего не было ни гроша в кармане, чтобы одарить меня чем-нибудь в день моего рождения, он в этот день рано утром ушел в лес и принес мне оттуда это растение, и, первый раз в моей жизни, я видела его тогда плачущим… Признаться вам, жалко мне было расставаться с ним, — продолжала она, приводя в порядок спутавшиеся ветви, — но обои не на что нам купить, да и общине не из чего за них платить, а голыми, известковыми стенами мне никак не хотелось окружить свою милую гостью.