Это «к чертям собачьим» прозвучало очень по-киношному, как будто он снимался в современном российском боевике, где экономный режиссер желал выразить одной репликой свою озабоченность психологическими мотивировками и одновременно некую бесшабашность героя, исходя из чего и дал актеру соответствующие инструкции.
– Не надо ничего отменять, – сказала я. – Мне самой на службу к девяти. А если тебе надо выспаться, могу постелить на кресле.
– Можно, я лучше тут, с тобой?
Мысленно проанализировав и эту реплику, я весьма неодобрительно подумала о себе самой. Интересно, могу ли я еще воспринимать жизнь и людей как они есть, без всяких вывертов и многосложных аналитических конструкций? Если бы на моем месте оказалась, допустим, Ирка, то она бы просто тихо радовалась жизни. Впрочем, Ирки на моем месте быть не могло, потому что она честная женщина и верна Володе, а он в последнее время, кажется, не очень балует ее этим самым… короче, пить меньше надо… Да что за черт! Могу я хоть на минуту прекратить жевать эту жвачку?!
– Анджа, у тебя в комнате очень тихо, – промолвил Вадим. – Такая большая тишина бывает только в старых домах и просторных комнатах с высокими потолками. В малометражках и тишина как-то масштабом поменьше…
– Правда… – благодарно откликнулась я, легко настраиваясь на предложенную им тему.
– И в этой большой тишине отчетливо слышен скрип твоих мозговых шестеренок, – невозмутимо закончил Вадим.
– Тьфу на тебя! – выругалась я.
– И даже смутно видна в темноте многомерная конструкция, которую ты выстраиваешь. Такая, похожая на школьную модель атома или неполярной ковалентной связи… Ты уже просчитала, можно ли мне сегодня остаться на тахте? Или по результатам твоих расчетов я должен теперь убраться на жесткое, холодное и одинокое ложе?
– По результатам моих расчетов где-то сейчас ты должен спросить что-то вроде: «тебе было хорошо?» – съязвила я. – Или, на крайний случай, сообщить что-нибудь о своих ощущениях.
– Мне хорошо с тобой, – спокойно сказал Вадим. – Несмотря на то, что ты больше всего на свете похожа на старый ершик для мойки бутылок. Помнишь, были такие жесткие, с ручкой из скрученной проволоки?
– Помню, – согласилась я. – В старом дворе-колодце, на дно которого никогда не попадал солнечный свет, в живописной стене с разноцветными потеками было зарешеченное обшарпанное окошко, похожее на окно для тюремных передач из стихов Ахматовой. В нем принимали молочные бутылки толстого голубоватого стекла. Моя бабушка мыла их в раковине помянутым ершиком и складывала в сетчатую авоську. Моей обязанностью было их сдавать. За каждую бутылку давали пятнадцать копеек… А когда состарятся моя дочь Антонина и твой сын, они будут говорить друг другу: «А ты помнишь „Коммет“ (или „Сникерс“), в такой старой желтой упаковке?»