Если бы не холод, они по обыкновению вышли бы на балкон поглядеть на ночной пейзаж — холмы в звездном свете. Внизу лежала Эмек ха-Мацлева. Там, в горьком покое, растут старые оливковые деревья.
Жадно, ненасытно, едва ли не свирепо тянут они отростки корней в плотные темные недра. Корни, как когти, пробиваются сквозь каменистую подпочву, пронзают или огибают невидимые глыбы и припадают к влаге и прохладе. Но наверху, на ветру, в переливах зелени и серебра, колышутся кроны — им покой, им и почет.
И еще: оливковое дерево нельзя убить. Сгоревшие деревья пускают вдруг новые, сочные побеги. Вульгарное, бесстыдное цветение, как сказал бы Эльханан Клайнбергер. Оливы, в которые попала молния, постоят-постоят и опять обрастают пухом. И так в иерусалимских горах, на холмах, окаймляющих прибрежную низину, и в тиши монастырских подворий, обнесенных высокими каменными заборами. Из поколения в поколение утолщаются их суковатые стволы и гуще переплетаются ветви. Оливковые деревья не обуздать. Они живучи, как хищные птицы.
Севернее Рехавии — район Нахлаот — квартал бедноты с узкими, уютными улочками. В одном из кривых переулков растет здесь старое оливковое дерево. Сто семь летназад возле него поставили железные ворота, так, что их верхняя перекладина подходила впритык к оливе. С годами дерево привыкло опираться на железо, а железо вошло в его сердцевину, проткнуло его, как вертел. Терпеливо годами древесный ствол втягивал, впитывал инородное тело. В железных объятиях дерева железо расплющилось, смялось, края разреза сомкнулись, рана зарубцевалась. И за все это время ни на йоту не поблекла и не убыла благородная зелень его макушки.
Яир Ярден молод и красив. Он невысок, широкоплеч, гибок и крепок в пояснице, приятно квадратен в спине. Подбородок у Яира решительный, энергичный, с глубокой ямочкой. Многим девушкам хочется дотронуться до нее. Некоторые из них при этой мысли краснеют или бледнеют и говорят про него: "Воображает о себе невесть что, а сам чурбан чурбаном".
Руки у Яира крепкие, покрытые густой черной порослью. Нет, о нем нельзя сказать, что он грузен, но некая тяжесть, некая медлительная увесистость заметны в каждом его движении. Лили Даненберг назвала бы это «массивностью» и тем самым как бы вновь намекнула на бедность иврита, который не в состоянии передать тонких нюансов. Разумеется, для Эльханана Кпайнбергера не составило бы никакого труда доказать, сколь беспочвен этот едкий намек. Он мог бы в один миг предложить соответствующее определение на иврите, а то и два, и мимоходом щегольнуть ивритской идиомой, передающей понятие "нюанса".