Я замечаю приглашение, но притворяюсь, что не понимаю его. У меня вовсе нет желания делать какие бы то ни было признания доктору, который, как мне вдруг показалось, проявляет слишком горячее желание выслушать их от меня. Видя, что я не следую его приглашениям и что он больше ничего не вытащит из меня, он снова принимается говорить о Блиньеле. Он присутствовал при вскрытии, обнаружившем некоторые особенности, в частности ту, что г-н Блиньель умер, может быть, естественною смертью. Вполне возможно, что он был уже мертв, когда удар ножа перерезал ему горло. Что касается отпечатков следов, найденных на дорожках сада, то они указывают не на одновременное, но на последовательное присутствие двух лиц, входивших к г-ну де Блиньелю, по-видимому, не вместе, но одно вслед за другим, причем между их посещениями был перерыв в несколько часов. На этом факте можно строить различные предположения. Но — замечательная вещь — г-н де ла Ривельри как будто не очень интересуется этим делом, а равным образом не обнаруживает большого желания довести до конца следствие, которое он ведет с известною вялостью. Можно подумать, что он чем-то озабочен. Нахождение преступников как будто безразлично ему. У него одно только желание — возвратиться в Валлен и возобновить свои исторические изыскания. Процесс Сориньи занимает его гораздо больше, чем убийство Блиньеля. Этот Сориньи преступник в его вкусе: он не причиняет ему никакой докуки и доставляет одно лишь удовольствие — словом, очень покойный убийца. К тому же г-н де ла Ривельри как будто с самого начала решил, что процессу Блиньеля суждено остаться «загадочным преступлением». Доктор не может не задаться вопросом о причинах этого несколько странного поведения. Следует ли объяснять его косностью чиновника, оканчивающего свою карьеру, которому «на все наплевать»? Или же г-н де ла Ривельри хочет предоставить жителям П. тему для бесконечных разговоров и удовольствие обвинять друг друга в этом нераскрытом преступлении, таинственный виновник которого остается не обнаруженным? Впрочем, нет недостатка в людях, которые называют ему то то, то другое имя. Г-н де ла Ривельри получил уже, вероятно, немало анонимных писем, дающих ему указания на этот счет.
Говоря это, доктор пускает ядовитый смешок, делает хитрое выражение лица и озирается кругом, точно преодолевая в себе желание посмотреть на меня в упор. Я вижу, как он встает и направляется к столу, на котором как раз лежит нож, подобранный мною на дороге в тот день, когда я чуть было не был раздавлен подле канала большим красным автомобилем. Вид этого ножа как будто живо заинтересовал доктора. Он берет его и раскрывает с большими предосторожностями, искоса поглядывая на меня. Он поворачивает ко мне длинный остроконечный и отточенный клинок, который слегка поблескивает. Он внимательно разглядывает его. «Знатная же у вас игрушка, дорогой мой пациент… Ха! ха! я вижу, что вы поступаете, как все здешние жители, и принимаете меры предосторожности против докучных и непрошеных гостей. Знаете, несладко придется тому, кто решится побеспокоить вас в вашем уединении. Таким клинком в два счета можно перерезать горло… А я и не знал, что Радо, торговец ножами с Большой улицы, продает такие складные ножи». Закончив эту маленькую речь, почтенный доктор складывает нож и продолжает наблюдать меня с вопросительным видом, точно ожидает какой-нибудь реплики с моей стороны. Вместо ответа я заливаюсь хохотом, хохотом столь необыкновенным, столь шумным, что очень хорошо отдаю себе отчет в его странности. Это не был мой обычный смех, это был продолжительный, заливчатый хохот, который, казалось, наполнял всю комнату и в звуке которого мне слышалось человеческое эхо сирены красного автомобиля… Он то повышался, то понижался, окружал меня, проникал в меня. Я терял сознание, я сам становился этим воплем; я сам был этим криком…