Худ молча кивнул.
— Если бы не «Тайме», — продолжала Джоан, — разве могли бы мы догадаться, что была когда-то такая политическая фигура — Бенни Цемоли? Мы многим обязаны этой газете. Они забыли про нее, а может — не сумели до нее добраться. Возможно, так вышло из-за спешки, они никак не могли продумать абсолютно все, даже за десять лет. Трудно, вероятно, уничтожить все, связанное с политическим движением всепланетного масштаба, особенно если вождь этого движения сумел — в самом конце — захватить абсолютную власть.
— Не трудно, а невозможно, — возразил Худ: «Спешное заколачивание пустого склада на задах продуктового магазина, принадлежащего какому-то греку… и этого хватило, чтобы мы узнали то, что хотели узнать. Теперь люди Дитриха сделают все остальное. Если Цемоли жив, они найдут его в конце концов. А если он умер — их будет очень трудно убедить в этом, насколько я знаю Дитриха. Тогда они никогда не оставят свои розыски».
— И хорошо, — сказала Джоан, — что невинные люди смогут чувствовать себя в безопасности. Дитрих не будет их преследовать, он будет искать Цемоли.
«Верно, — подумал Худ. — И это очень важный момент. Теперь Центаврианская полиция будет занята, полностью и надолго — к вящей радости всех, в том числе и ЦКОГа с его амбициозной программой возрождения планеты.
Если бы Бенни Цемоли не было, — думал он, — его нужно было бы выдумать, даже не просто нужно, а необходимо». Странная мысль… и как это она пришла ему в голову? Он снова вгляделся в портрет, пытаясь извлечь как можно больше из этого плоского изображения. Как звучал голос Цемоли? Что помогло ему пробиться к власти? То же самое красноречие на митингах, которое верно служило стольким прошлым демагогам? И его писания… возможно, что-нибудь из них удастся найти. Или даже магнитофонные записи его речей, настоящий его звук. А то и видеозаписи. В конце концов все это выплывет на свет, вопрос только во времени. «И вот тогда, — подумал Худ, — мы сможем сами познакомиться с ощущением — каково это, жить в тени подобного человека».
Загудел аппарат, связанный с ведомством Дитриха. Худ взял трубку.
— У нас тут этот грек, — начал Дитрих. — Под наркотиком он сделал целый ряд признаний, вам, наверное, будет интересно.
— Да, — согласился Худ.
Он признал, — продолжал Дитрих, — что участвует в Движений уже семнадцать лет, такой себе старый закаленный борец. В самом начале, когда Движение было еще маленьким и слабосильным, они устраивали собрания на задах его лавки, два раза в неделю. Этот самый портрет, что у вас, — я его, конечно, не видел, но Ставрос, наш греческий приятель, рассказал мне о нем — так вот, этот портрет в действительности сильно устарел, в том смысле, что теперь верные и преданные сторонники Цемоли отдают предпочтение другим, сделанным позднее. Ставрос придерживается этого по причинам сугубо сентиментального свойства. Портрет напоминал ему о старых добрых днях. Потом, когда Движение выросло, Цемоли перестал появляться в лавчонке, и наш грек утратил с ним всякий личный контакт. Он продолжал платить взносы, остался лояльным членом Движения, но оно стало для него чем-то несколько абстрактным.