Пятнадцати лет не было в ту пору Тинатин Накашидзе, а Манавеле Цинцадзе девятнадцать только исполнилось, и истинно не было равного ему.
Неделю спустя получил Манавела Цинцадзе письмо от Тинатин, дочери Накашидзе.
Я клянусь тобою, солнце, буду век твоей луной,
Я не дамся, если даже трое солнц придут за мной,
И скорей со скал низринусь в сумрак пропасти ночной,
Обратись, любимый, к небу с окрыленною мольбой!
Письмо сперва оглушило Манавелу Цинцадзе. Потом он совершенно обезумел от радости, съел целую горсть земли и - была не была! - решился: сел и написал ответное письмо.
Положил я пред очами дорогие письмена
И ответил: "Можно ль солнцу одолеть тебя, луна?
Бог свидетель, что не будешь мною ты огорчена.
Ах, живу я или умер или это грезы сна?"
В ночь на четырнадцатое октября, в час, когда засияла полная луна, к повороту, ведущему в село Распятие, к подножию огромного древнего дуба, не силой, а своей волей, по любви пришла Тинатин, дочь Накашидзе. Босая пришла, в одной сорочке.
Манавела Цинцадзе подхватил свою радость, закутал в бурку, усадил впереди себя на неоседланного коня и умчал.
Три брата Шаликашвили бросились в погоню.
Манавела стрелял в каждого.
Конь пал под Манавелой, сраженный шаликашвилиевской пулей. И пока Манавела сумел подняться с земли, они окружили его.
Братья Шаликашвили затащили в лесную чащу Манавелу Цинцадзе и привязали к стволу дуба.
- А ну, Манавела Цинцадзе, покажи мне руку, которой ты писал письмо моей невестке! - велел старший брат, Фридон Шаликашвили.
Руки, крепко-накрепко связанные за спиной, онемели, затекли, Манавела их уже и не чувствовал.
Тогда зашел за дерево Фридон Шаликашвили и равнодушно отсек сперва большой, затем указательный и, наконец, средний палец на правой руке Манавелы Цинцадзе. Фонтаном брызнула застоявшаяся кровь. Вместо боли облегчение почувствовал Манавела, и радостный стон вырвался из его груди.
- Ишь, ишь, герой-то какой, а! - с издевкой проговорил Фридон Шаликашвили.
- А покажи-ка мне ногу, которой ты намеревался переступить порог дома Накашидзе! - сказал средний брат Шаликашвили, Мамиа, и обнажил свою саблю.
У Манавелы потемнело в глазах.
- Не калечь меня, князь, - надтреснутым голосом взмолился он.
- Не лучше было бы тебе калекой быть тогда, когда ты в Бахмаро на коне гарцевал? - недобро засмеялся Мамиа Шаликашвили и полоснул саблей по правой икре Манавелы Цинцадзе. Манавела почувствовал, как сабля рассекла кость, и потерял сознание.
- Пришел в себя? - спросил теперь младший брат, Кациа Шаликашвили, увидев, что Манавела открыл глаза. - Покажи-ка мне тот глаз, которым ты впервые взглянул на мою невестку Тинатин...