Все время, пока Колапушин шел по длинному коридору к генералу Шугаеву, его раздражение возрастало и возрастало.
Он почти не сомневался, что узнает того, кто это сорвал им так хорошо продуманную и подготовленную операцию, – и не ошибся в своих предположениях: за длинным столом для совещаний в кабинете генерала сидел, конечно же, Смолин.
– Проходи, Арсений Петрович, садись, – пригласил Шугаев. – Вот, Борис Евгеньевич опять к нам. И опять с интересными новостями.
– Догадываюсь с какими! Это ваши люди следили за Ребриковым?! Почему вы опять лезете не в свое дело?! Вы что, не понимаете, что сорвали нам важнейшую операцию?!
Колапушин даже не поздоровался со Смолиным, что было на него совершенно не похоже!
– А вы что, проводили там какую-то операцию? – Смолин поднял брови, откровенно демонстрируя удивление. – Но мы же ничего об этом не знали – вы ведь нас в известность не поставили, согласитесь. И вы что же, правда считаете, что потеря двух миллионов долларов – это не мое дело? А у меня вот очень большие сомнения в том, что игра велась честно, и, судя по всему, я прав.
– Правы вы или не правы – теперь не имеет никакого значения! Из-за вашей дурацкой слежки девушка ушла из-под нашего наблюдения. Теперь мы не знаем, кто она и что передала Ребрикову, кроме письма.
– Если вы потеряете эти два миллиона долларов, Борис Евгеньевич, – веско добавил Шугаев, – то вам придется пенять только на самого себя!
– А не рановато ли вы на меня набросились, господа? Может быть, для начала посмотрим хотя бы это?
Смолин открыл свой кейс, достал видеокассету и протянул ее через стол генералу Шугаеву.
На телеэкране возникло изображение разговаривающей пары, уже хорошо известное Колапушину, только оно не прыгало, не перемещалось и не раскачивалось, как то, которое ухитрился заснять Роулз, а было неподвижным, потому что его снимали с нижней точки. Хорошо был виден и сам Роулз, с яркой раскраской, в шикарном головном уборе из страусиных перьев на голове, пляшущий с тамтамами вокруг Ребрикова и девушки.
И разговор их тоже был хорошо различим, хотя особо большого значения это теперь и не имело – он и так был неплохо записан на той пленке, которая осталась в кабинете Колапушина.
Зато на этой пленке был отчетливо виден тот маленький предмет, который передала Ребрикову девушка.