Лизоженов до крови закусил губу. Не хватало еще, чтобы он сейчас хлопнулся на пол без сознания. Это было бы равносильно признанию своей вины. Признанию вины и подписанию себе смертного приговора.
Теперь глаза Психоза были пусты и безжизненны, как матово-белесые раковины мертвой устрицы.
– У этой сказки очень, очень плохой конец, – монотонно, словно в трансе, шептал синяевский авторитет.
– Я понял, – неслушающимися губами, запинаясь, пробормотал Максим. – Я сделаю фильм. Это будет действительно хороший фильм. А что, если вместо аргентинского дога я использую мастино неаполитано?
Психоз широко улыбнулся и дружественно похлопал Лизоженова по спине. Этот неожиданный переход от ярости к дружелюбию испугал Максима еще больше.
– Мастино неаполитано? – повторил синяевский авторитет. – Я видел их рекламу. Это такие здоровенные морщинистые зверюги с широкой грудью. Говорят, они обладают врожденными инстинктами защитника и настолько умны, что им даже не требуется дрессировка. Думаю, это нам подойдет.
– У меня есть на примете один такой пес, – подобострастно сообщил Лизоженов.
– Вот и отлично, – кивнул Психоз.
* * *
Звуки скрипки снова уносились вдаль из широко открытого окна. Несмотря на то что за полгода, проведенные в музыкальной школе, Психоз толком не научился играть даже гаммы, тревожно-надрывные созвучия, рождающиеся под его смычком, казались ему прекраснейшей из мелодий, когда-либо создаваемых человеком.
Эта музыка шла из глубины души, отвечая присущему лишь одному Психозу причудливому и непостижимому, как вселенная, внутреннему ритму. Синяевского авторитета не волновало, что посторонние люди при звуках его скрипки вздрагивали и морщились, как от зубной боли. Для него самого композиции, которые Крот про себя называл «психозной пыткой года», были наполнены глубоким символизмом, смыслом и гармонией.
В такие моменты Психозу казалось, что он, как и мечтала его мать, стал выдающимся композитором и музыкантом. Каждую ночь он играл для нее и только для нее. Гуляя по бескрайним райским просторам, мать смотрела на него с невидимых смертным небес и тихо плакала от переполняющего ее счастья.
Психоз всхлипнул. На красно-коричневую сверкающую лаком деку упала прозрачная капля и застыла, подрагивая, подсвеченная изнутри отражающимся в полировке огнем тяжелой хрустальной люстры. С окраины Перелыгино снова донесся надрывающий душу протяжный собачий вой.
Роман Анатольевич Красномырдиков нервно шагал по асфальтовой дорожке, удлиненным овалом огибающей разлившееся широким полумесяцем рузаевское озеро, знаменитое своим пляжем и лодочной станцией. Он обошел вокруг озера уже трижды, но ожидаемое успокоение так и не наступило.