После этого я уже не пыталась продолжать свои искусственные попытки вести какую-то светскую жизнь. Я в себе замкнулась.
Однажды днем, спустя около трех недель с нашего приезда, когда я сидела одна дома, ко мне пришел посетитель. Флора и Джозеф ушли с Паскаль в парк при театре: она была просто влюблена в театр и часами крутилась в саду, здороваясь с входящими и выходящими из театра актерами. Они радостно отвечали ей: Паскаль была симпатичной девушкой. В их отсутствие я пыталась утолить свой духовный голод чтением итальянского романа и как раз искала словарь, когда в дверь позвонили. Я представить не могла, кто это мог быть, и взволнованно побежала открывать. На пороге стояла моя старая школьная подруга Мери Скотт. Мы долго неприязненно смотрели друг на друга, и затем она несколько нервозно сказала:
– Эмма, ты нисколько не изменилась.
– Мери, как приятно, какой сюрприз, – я не знала, как поздороваться с ней, поэтому мы так и стояли, глядя друг на друга, пока я не произнесла:
– Входи же, – и добавила: – ты тоже совсем не изменилась.
Она действительно не изменилась. Хотя за то время, что мы не виделись, все должно было стать другим. Я знала, почему она сказала, что я не изменилась: чтобы обезоружить меня, попытаться предотвратить проявление с моей стороны тревожных симптомов изменения. И ей это удалось: я вспомнила, что Скотты никогда ни с кем не целовались в знак приветствия. Когда она последовала за мной через захламленный гараж к узкой лестнице, я ощутила некоторую неловкость: это было так на меня похоже, жить наверху, когда другие живут внизу, а она никогда не одобряла моей склонности к экстравагантности, начавшей проявляться еще в школе. Мы были подругами, и тем не менее, тех задатков, которые должны были развиться у меня, она всегда чуралась. Например, она всегда не доверяла моему университетскому прошлому. Я иногда развлекала своих школьных подруг веселыми историями-анекдотами о молодых людях, с которыми была знакома, живших на одном хлебе месяцами и носивших деревянные башмаки, которые не могли по утрам вылезти из кровати, потому что читали Беркли и не были уверены, где находится пол. У меня обычно были хорошие слушатели, и я с энтузиазмом рассказывала об этих странностях, но меня очень обижало, что Мэри никогда не было среди них. Она не одобряла мои рассказы, мягко замечая, что, по ее мнению, по – настоящему интересные люди не ведут себя столь странно, что эти странности – всего лишь признак неуверенности, а настоящий интеллигент может найти удовлетворение общепринятыми способами. Я прекрасно знала, что она имела в виду. И вот снова я ощутила возрождение этих старых волнений и почувствовала, что все во мне: моя прическа, мебель, профессия мужа, моя временная безработица, даже тот факт, что моя гостиная находилась над гаражом, – дает ей широчайший простор для критики.