Берю, впервые в жизни надевший на себя белый смокинг, рубашку с гофрированной манишкой и галстук-бабочку, подходит ко мне, негнущийся, как манекен из витрины универмага.
– Каких бабок стоят все эти елочные украшения?! – бормочет он, делая круговой жест рукой.
Затем тихо ругается и, скорчив рожу, жалобно стонет. Я спрашиваю о причине его нытья. Его Величество Берю дает объяснения:
– Чертовы ботинки! Не удалось найти своего размера, пришлось довольствоваться сорок четвертым. Кошмар! А если бы сейчас пришлось идти маршем от Страсбурга до Парижа!
– Трудно даже представить, – отвечаю я, – учитывая наше географическое положение.
Он бледнеет, что хорошо вяжется с его белым облачением.
– Ты прав. Видишь ли, парень, терпеть не могу острова: чувствуешь себя, как в запертом сортире.
Он с трудом делает пару шагов, словно ступая босиком по битому стеклу.
– Нет, не чувствуют себя мои ноги на празднике в этих испанских сапогах. Если бы они умели говорить, то наверняка спели бы «О дайте, дайте мне свободу!» Как ты думаешь, могу я немного распустить шнурки?
– Но только незаметно!
Он плюхается в старинное кресло эпохи Людовика XVI, которое тут же перестает им быть, поскольку под тяжестью Толстяка у кресла подламываются ножки. Мягким местом Берю жестко ударяется о паркет. Дамы еле сдерживаются, чтобы не прыснуть со смеху, а слуги бросаются приподнять Толстяка на обычную высоту.
В сердцах Толстяк обращает свой гнев на подвернувшегося под руку Гомера Окакиса.
– Черт возьми, сынок, – рявкает он, – очень рад, что у вас такое коллекционное сиденье, но лучше держать его в витрине, а не подставлять под задницы присутствующих, иначе, чего доброго, гости могут выйти отсюда на костылях.
Окакис-сын приносит извинения от имени отца. Все вновь постепенно приходит в норму.
Моя Глория виснет у меня на руке и шепчет в ушную раковину:
– Тони, дорогой, что-то сегодня вечером вы выглядите очень озабоченным.
– Подводная одиссея немного выбила меня из колеи, – вру я, – но это пройдет.
Но, говоря между нами, мной и командой Кусто, Тони дорогой действительно сильно озабочен. В голове скачут беспокойные мысли, а на сердце скребут кошки. В жизни всегда так – ты ищешь объяснения самым загадочным, подчас самым чудовищным вещам. И если какая-то таинственная организация отрезала нас от остального мира, то, значит, они именно сейчас готовятся нанести коварный удар. Поскольку, будем логичны, невозможно держать в изоляции уголок мира, где происходят события первостепенной важности. Я имею в виду, для средств массовой информации. Ведь двадцать четыре часа без новостей с Кокпинока поставят на уши все редакции мира! Убедившись в том, что связь не восстановлена, сюда на помощь направят целую армаду, так ведь? Я думаю, уже утром над островом начнут кружить самолеты-разведчики, разрывая тишину своими мощными турбинами. А если этого будет недостаточно, то американцы, у которых во всех морях битком военных кораблей, тут же пришлют целый флот с крейсерами, авианосцами, плавучими гостиницами, ресторанами и магазинами. Они такие, янки – с открытым сердцем и пальцем на гашетке бомболюка атомного бомбардировщика. Особенно после того, как отправили на пенсию Айка Эйзенхауэра. Так что не только нос Берю чувствует приближающуюся опасность, но и серое вещество вашего покорного слуги Сан-Антонио! Словом, сегодня ночью замышляется недоброе! Но будем оставаться бдительными, смотреть в оба, нюхать воздух, осторожно всех просвечивать, как рентгеном, – только в этом залог нашего успеха!