– Да, но ведь это не жизнь, – возражает отец, – такое бесцельное существование.
– Как на чей взгляд, – говорю я. – А вот, по-моему, не жизнь, если в итоге только и можешь сказать, что ты тридцать лет подряд, изо дня в день, входил в одну и ту же классную комнату или в одну и ту же контору.
С удивлением выслушав меня, отец говорит:
– Однако я, например, двадцать лет хожу на картонажную фабрику и добился, как видишь, того, что стал самостоятельным мастером.
– А я ничего не хочу добиваться, отец, я просто хочу жить.
– И я прожил свою жизнь правильно и честно, – говорит он не без гордости, – недаром же меня выбрали в правление союза ремесленников.
– Радуйся, что жизнь твоя прошла так гладко, – отвечаю я.
– Но ведь что-нибудь ты должен делать, – настаивает отец.
– Сейчас я могу поступить на службу к одному моему товарищу по фронту, он предложил мне работать у него, – говорю я, чтобы успокоить отца. – На самое необходимое я заработаю.
Он укоризненно покачивает головой:
– И ради этого ты отказываешься от прекрасного казенного места?
– Мне уже не раз приходилось кой от чего отказываться, отец.
Он грустно попыхивает сигарой:
– А к старости ты бы имел право на пенсию.
– Ах, – говорю я, – кто из нас, солдат, доживет до шестидесяти лет? В наших костях засело столько всякой всячины, что это непременно даст себя когда-нибудь почувствовать. Мы наверняка окочуримся раньше.
При всем желании, не могу себе представить, что доживу до шестидесятилетнего возраста. Я слишком часто видел, как умирают в двадцать лет.
В задумчивости, покуривая сигару, смотрю на отца. Я понимаю, что он мой отец, но сейчас передо мной просто славный пожилой человек, осторожный и педантичный, и его взгляды не значат для меня ровно ничего. Я легко могу вообразить себе его на фронте: за ним всегда нужен был бы глаз да глаз, и в унтер-офицеры его, конечно, никогда бы не произвели.
После обеда я захожу к Людвигу. Он сидит за ворохом всяких брошюр и книг. Мне хочется поговорить с ним о многом, что меня гнетет, мне кажется, что он поможет мне найти какой-то путь. Но сегодня он сам какой-то неспокойный, взволнованный. Мы болтаем некоторое время о том о сем.
– Я собираюсь сейчас к врачу… – говорит Людвиг.
– Неужели все еще дизентерия? – спрашиваю я.
– Да нет… Тут другое…
– Что же, Людвиг? – удивленно говорю я.
Он молчит. Губы у него дрожат.
– Не знаю, – произносит он наконец.
– Я провожу тебя, можно? Мне все равно делать нечего…
Он ищет фуражку:
– Ладно. Пойдем.
По дороге Людвиг украдкой поглядывает на меня. Он как-то необычно подавлен и молчалив. Сворачиваем на Линденштрассе и подходим к дому, перед которым в маленьком унылом палисаднике торчит несколько кустов. На двери, на белой эмалевой дощечке, читаю: «Доктор Фридрих Шульц – кожные, мочеполовые и венерические болезни». Останавливаюсь пораженный.