– Не понимаю, куда вы гнете, – сказал он глухо, с раздражением вглядываясь в лицо собеседника, – это аллегория какая-то! Вы это про себя, что ли?
– Аллегория! Вот именно аллегория! – подхватил Касацкий в восхищении. – В этом слове все наше положение. Настолько осторожны даже друг с другом, что прибегаем к помощи аллегорий. Ах, умники, ах, подлецы бывшие люди! Однако что вы обо всем этом думаете?
– Я думаю, что вы просто пьяны… Здоровый человек содрогается от таких мыслей. От них смердит.
– В самом деле?
– Да. Мы не смеем говорить так о прошлом. Все эти ваятели, и полководцы, и даже алхимики были по-своему правы, и они были неизмеримо выше вас, потому что верили и искали. Без них мы не знали бы того, что знаем теперь.
– Но ведь они сгнили! – крикнул Касацкий. – Ну, зачем они мучились? Осчастливили, примирили кого-нибудь, сами были счастливы? Ерунда!
– Ах, вы ничего, ничего не понимаете!
– Вдумайтесь, Евгений Степанович. Через сто лет гвоздя после вас не останется… однако черт с ним, с прошлым! Разве о нем я говорил сейчас? Вы меня поняли, надеюсь?
– И да, и нет. Я понял только, что вы ненавидите тех, внизу. Ненавидите за то, что они молоды и готовы жертвовать собой, за то, что они счастливы и слушают музыку. Вам недоступно их счастье и их вера в будущее. В этом будущем для вас нет места. Вы слишком… чужой. Но ваше притворство страшное, Касацкий. Как вы держались на собрании! Вы даже оскорбили меня немного, но я не сержусь. Иногда я становлюсь противен самому себе… Но как вы-то можете с вашими мыслями? Когда-нибудь на вас покажут пальцем и крикнут: он притворяется!
Последние слова Евгений Степанович произнес почти шепотом. Лицо его побледнело, и на лбу выступил пот. Касацкий покачивался на каблуках и скалил зубы. Казалось, он слегка вздрагивал от каждого слова собеседника, словно от невидимых уколов.
– Ни черта я не боюсь, – отрезал он грубо, – чтобы разобрать меня, у них не хватит мозгов. А вы меня не выдадите, дуся мой, мы с вами связаны крепко. Я вам ближе и понятней, чем механик Басов. Не машите руками!
Касацкий заходил по диагонали каюты, ловко повертываясь на углах. Тень его то сжималась в упругий комок под ногами, то, распрямляясь, кидалась на стены.
– Я плюю на их суд, – бормотал он невнятно. – Они не могут проникнуть в извилины моего мозга. Но если бы они только знали…
Он подошел к столу и медленно отвинтил пробку черного термоса. Вздрогнул, когда забулькала в стакане прозрачная жидкость, выпил залпом и прикрыл ладонью губы. Отщипнул кусочек хлеба и бросил в рот.