Он взял ее за руку и потащил за собой по оживленной улице. Ибо самым невыносимым было то, что здесь, на глазах у ухмыляющейся толпы, он не мог ни поцеловать, ни хоть как-то утешить ее.
Спустя час они уже стояли в прихожей маленького домика, который он снял для нее. Она была очень бледна, но уже вполне овладела собой. Медленным жестом она протянула ему руку.
– Обещай мне, мой господин, – ровным голосом проговорила она, – что ты больше сюда не придешь. Я же, в свою очередь, обещаю не причинять себе вреда. Ибо только так мы сможем стать достойными того, что было между нами и чего больше уже быть не должно! Пусть это останется чистым и незапятнанным. Я выдержу это испытание. Я стану жрицей твоего культа, вся моя жизнь, до последнего вздоха, будет посвящена поклонению тебе, боготворению тебя. Я буду гиерофантом твоих благословенных мистерий. Я думаю, что это большая честь для меня! Так ты обещаешь мне это?
– Ты требуешь невозможного! – сказал он.
– Попытайся. Я знаю, ты сможешь. Это я слаба. И именно поэтому я умоляю тебя сжалиться надо мной, мой господин. Пощади меня, молю тебя!
– Если я только смогу, – прошептал он. – Клянусь всеми муками Тантала, оковами Прометея, камнем Сизифа, я не приду сюда, если смогу. Я клянусь тебе в этом моей любовью!
Но он не смог. Ничто не могло отвлечь его, заполнить пустоту в его сердце и мыслях. Хрисея была уже на поздней стадии беременности, всецело поглощенная своей безумной идеей, что на этот раз ее ребенок выживет, невзирая на весь ее предшествующий опыт, убедительно свидетельствовавший об обратном. Но даже если бы она не была столь погружена в свои переживания, ее скромные прелести вряд ли смогли бы удержать его. Он решил прибегнуть к испытанному средству и отправился в благоуханную обитель греха Парфенопы. Увы, он быстро убедился, что сжигала его не просто похоть, что страдал он от истинной любви, что его ум, душа и трепещущая плоть плавились в ее горниле, теряя способность реагировать на что-либо иное, что он уже не мог смотреть ни на какое другое лицо, каким бы прелестным оно ни было, слышать другой, пусть самый нежный, голос, желать другое, пусть самое гибкое и сладострастное, тело.
Всю ночь он просидел у окна, рассеянно прислушиваясь к шумным возгласам ликующей толпы. До Афин наконец-то дошли известия от Алкивиада, который, очевидно, вознамерился доказать, что нельзя судить о человеке по его поведению или внешности, во всяком случае, если этот человек гений. Как Алкивиад. Величайший полководец, который когда-либо рождался в Афинах. Этот любитель мальчиков. Этот жеманный, шепелявый щеголь. Этот нечестивый богохульник. Этот ценитель шлюх. Этот вечно пьяный мерзавец, который вернул Фасос и Селимбрию. Захватил Хризо-поль и основал там таможню, так что теперь каждый корабль, идущий из Понта Эвксинского, вынужден платить дань Афинам. Осадил Халкедон, обложил его данью и принудил к союзу и вот теперь измором взял могучую Византию, царицу городов, так что Афинская Сова вновь распростерла свои крылья над всем Боспором.