Аргимпасы[70], подаренная Тимном дочери еще в младенчестве, – Майосара с этим талисманом никогда не расставалась. Надев священную фигурку на шею и спрятав ее под рубаху, Абарис, словно молодой олень, помчался по Атейополису, стараясь бешеным бегом унять кипевшую в груди бурю радости и счастья.
Лагерь сармат был на том же месте, где его впервые увидели разведчики сколотов во главе с.
Тимном. Меченый повел свой отряд лесными тропами. Чтобы не обнаружить себя, воины надели лошадям на морды торбы с зерном, а оружие и сбруя были полностью лишены металлических украшений – они могли звоном оповестить об их приближении дозоры сармат. К лесной опушке, откуда хорошо были видны лагерные костры, отряд вышел вскоре после полуночи. Решили подождать предутреннего часа, когда сон наиболее крепок. Воины спешились и залегли в густой траве, положив рядом приученных лошадей. Потянулось долгое, томительное ожидание…
Вождь языгов Дамас в эту ночь не мог уснуть. Какая-то непонятная тревога томила его огрубевшую душу, и он, кликнув телохранителей, приказал привести к нему юную рабыню- флейтистку из племени меотов, захваченную год назад в одном из набегов на Меотиду его другом Карзоазосом и подаренную во время недавнего посещения.
Флейтистка, девушка невысокого роста, с большим бюстом и неожиданно тонкой для ее крепко сбитой фигуры талией, томно поводя черными, как маслины, глазами, по-кошачьи мягко проскользнула в юрту и примостилась у ног Дамаса. Хмурый вождь языгов небрежно погладил ее по волосам.
– Ну… – кивком показал на флейту, изготовленную из длинной и тонкой кости какого-то животного.
Флейтистка на миг замерла, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя; затем ее тонкие длинные пальцы заплясали по отверстиям инструмента – негромкая мелодия наполнила юрту. Она играла песню своей далекой родины, песню, которой женщины-меотки провожают мужей в море, на рыбный промысел. Дамасу почему-то нравилась эта мелодия, может, потому, что напоминала ему бесконечные песни табунщиков с берегов Аракса, где он вырос. Голос флейты, то тихий, словно шум прибоя в полуденные часы, то призывный, требовательный, будто последнее напутствие уходящим в море – вернись живым, я жду-у! – то глухой, рокочущий ураганным штормовым ветром, рисовал в воображении Дамаса совсем другие картины: ковыльная степь в знойной дымке, крики табунщиков, сгоняющих лошадей к водопою, буйный разгул кровавого набега в звоне мечей, пожарах и криках поруганных женщин. Флейтистка играла, а Дамас, довольно прищурив глаза, смотрел на огонек светильника и думал…