— А ну-ка, ближе сюды, «учёный»! Ответ веди по-учёному. Как зовут? — грозно спросил асессор.
— Зовут-то, барин, зовуткой, а кличут уткой!
— Дерзок, холоп, самозванцев лазутчик! Небось плетьми я тебя смирю, — проворчал Богданов.
Солдат положил перед асессором бумагу, исписанную татарским письмом.
— Что за грамота? — спросил тот.
— У лазутчика выняли, вашскобродь! — отрапортовал солдат.
— Что за бумага? — обратился Богданов к пленнику.
— Писано не при мне, ваша милость, вишь, по-татарски, а я и по-русски-то — прости господи!..
— Отколь же она у тебя?
— На дороге нашёл.
В допрос ввязался поручик:
— За язык повешу, собака, нечистый дух! Отвечай по делу — пошто при тебе бумага?
— Табачку завернуть приберёг. Кабы знал, что беда за неё мне придёт, да будь она проклята вместе и с табаком!
— А подпис чей? Чья печать? — строго спросил поручик.
— Не могу разуметь, баринок голубчик! Неграмотен, ваше красивое благородьечко! — сменив тон, захныкал испуганный мужичонка.
— Кажи-ка сюды, господин поручик, что там за печать, — обратился Богданов. Он осмотрел бумагу и вдруг отшатнулся, будто от ядовитой змеи. — «Пётр»?! — воскликнул он. — Кто же будет сей Пётр? И как под татарским письмом вдруг подпис латинский? Отколе?! — взревел Богданов. Он вскочил, схватил мужичонку за горло и крепко его встряхнул. — Отколь взял бумагу, собака?!
— Истинно на дороге, барин. Вот сдохнуть на месте!
— Врёшь! На месте не сдохнешь! Велю на куски тебя резать. Уши, нос, когти из пальцев повырву, по едину суставчику пальцы велю отсекать, глаза тебе выколю, а язык напоследок оставлю… Где взял?
— Кабы руки не связаны, я бы перекрестился. Вот истинный…
Поручик ударил пленника по лицу, опрокинул на пол. Тот стукнулся головой.
За окном в это время опять раздалась громкая песня.
— Лейкин! Опять завыли там дьяволы! — гаркнул Богданов.
Писарь выскочил вон.
* * *
Салават почувствовал, что на пятый-шестой день пути между ним и его отрядом встала каменная стена молчания и тайны. От него что-то скрывали, и он не мог понять — что. Он хотел разведать через Кинзю, но прямодушный толстяк удивлённо хлопал глазами.
— Тебя все любят. Что от тебя скрывать?..
— Эх, Кинзя! Видно, в от тебя скрывают! — вздохнул Салават.
Он пытался заговорить осторожно с другими воинами своего отряда, но его сторонились.
На остановках для ночлега Салават замечал у костров шёпот и оживлённые споры между людьми, но как только он сам пытался присесть у костра и вступить в разговор, все умолкали.
«Догадались! Боятся, что я уведу к царю и завлеку всех в бунт!» — решил он про себя.