Я подаю ей розы. Она их ставит в воду обратно.
— Так это для меня, для меня, — и целует, обалденно шепча.
Я осторожно разнимаю ее руки, размыкая:
— Поэтому я счел своим долгом…
Я не выдерживаю. И вдруг я опускаюсь на корточки и начинаю целовать ее колени сквозь платье. А сам боюсь: только бы не расплакаться. Как девочка.
Она опускается рядом и гладит мои волосы. Я успеваю подставить ладони под ее колени.
— Саш-ш, Сашенька. — Она ласкает меня, потом чувствует. — Ой, что ты сделал.
— У тебя платье красивое, мне жалко.
— Пустяки какие! — Она тут же поднимается и… Она сжимает и целует меня так, что губам моим становится больно.
— Ты не была сегодня в институте на прощальном звонке. Или была?
— Я не хотела идти. У меня не было настроения.
Я опять долго целуюсь с ее губами. Ах, ее божественные губы. Я не могу оторваться. Но я волевой!
— Давай пить шампанское, я хочу, — говорит она освобожденными губами.
— И есть шоколад, — добавляю я.
— С тобой я на все согласна, — она улыбается, — даже на такой ужас!
Мы пьем шампанское и едим шоколад. (И это, знаете ли, неплохо! В этой никчемной жизни.)
— Впечатление, что тебя совсем не волнует окончание института?
— Нет, это обычно, что должно было настать, то настало.
— Что ж тебя тогда волнует, я думал, это большое дело — избавиться от него?
Она смотрит ясно на меня:
— Меня волнуешь только ты. Один. Так говорит она и добавляет:
— Сейчас, на данном этапе, в данный отрезок моей жизни моего времени. Остальное все безразлично. Я хочу, чтобы ты это знал.
— Я не знал этого, Наташа, и я благодарен тебе за это. Ты мне очень нужна, я этого сам не понял сразу, да и сейчас не понимаю до конца…
На этом слова наши обрываются — только движения. Да и нужны ли дальше слова.
Вечером, позже… мы опять сидим за столом и пьем шампанское, за нее, за нас, и жуем, в поцелуе, шоколад.
Но душе этого мало. Душе хочется разгула и загула. Чтобы все вокруг гуляло и плясало, резвилось и шумело, пело и стонало. Я знаю такое место и везу ее туда. Мы едем в подпольный ресторан в Одинцово, который держит мой друг Торнике.
В такси мы целуемся, и от нее прекрасно пахнет.
Через закрытые шторы двери дважды выглядывают метрдотели, пока не появляется сам Торнике, которого я спас и который говорит, что я самый «дарагой человек для него на свете, после детей и жены».
— Вай, что случилось, Сашья, — двери распахиваются, — небо на землю, наверно, упало, что ты появился без приглашения!
Он обнимает меня.
Торнике — стройный грузин, уставшего вида, и в жизни, кажется, перепробовал все, совсем давно и помногу, и ничто уже не может взволновать его, так как не осталось неперепробованного.