Но для него не было ничего нового в новом убийстве, ведь известно, что мир — это бойня. Тогда откуда эта невыносимая тоска, разве он еще не ко всему привык?
Сейчас, в этот самый миг, где-то в мире, в каком-то из его уголков творилось что-нибудь еще более жуткое. Извращенные подонки, пересилив стеснение в груди, попирали остатки человечности. Перестать быть человеком значит перестать быть неудачником. А боль и страдания жертв свидетельствуют о том, что сами они теперь находятся по ту сторону боли. Убитый ребенок доказывает убийце, что сам-то он живет, живет дольше, чем его жертва, которая иначе могла бы его пережить.
Если так думать и говорить, впадаешь в банальность.
Все же сам Тойер никогда не понимал, что хорошего в том, чтобы переступать через страдание. На вечеринках, где он изредка бывал с Хорнунг, в ее академических кругах, он был диковинным зверем; все немного его побаивались, а может, даже восхищались его силой. Но коллеги Хорнунг отнюдь не из тех, кто, как в кукольном театре, охотится на крокодила.
— Мы не имеем права прекращать охоту на крокодилов, — прошептал он. — На этих бестий.
— Что? — удивленно спросил Штерн. — Каких бестий? О чем вы?
— Я про собак, — ответил Тойер и устыдился своих слов.
— Да, собак вы не любите, — засмеялся Штерн. — А ведь они лучшие друзья человека.
— Вот-вот, что за нелепое определение. Теперь ему удалось восстановить душевный покой, и он мог потихоньку грустить, как и прежде. Но вот с мыслительным процессом дело не ладилось. Мозг заклинило на одном: неправильно, неправильно вот так просто кого-то взять и устранить. Эта мысль обладала невыносимой очевидностью и вечной значимостью. И то, что очевиднейшие вещи звучат глупо, совершенно сбивало с толку могучего сыщика.
Без врача и пациентов медицинские приборы напоминали роботов. Тупые неодушевленные механизмы, которые всасывали пыль и мусор и опрокидывали мебель. Шум, доносившийся с Рорбахер-штрассе, заглушали желто-коричневые шторы.
Впрочем, Тойер не слышал никакого шума. Он обмяк, уронил голову на грудь и посапывал, бросив вызов безнадежности своего ремесла и всей людской тщете.
Томас Танненбах жил еще несколько мгновений, о чем свидетельствовали кровавые следы. Он доковылял до стены и сорвал с нее постер — вид Парижа с высоты птичьего полета. Чего мы только не делаем в последний миг, перед уходом из жизни.
— Знаете, почему я на самом деле не хочу иметь собственный дом?
Голос Штерна дошел до Тойера в искаженном виде и показался слишком громким, но гаупткомиссар обрадовался такой помехе.