Люди шли молча. Вдруг кто-то хрипло выкрикнул имя Поэта, и единый голос, вырвавшийся из всех глоток, ответил: «Здесь! Теперь и навсегда!» Словно открыли клапан, и все горе, страх и ненависть этих дней поднялись из груди всех собравшихся, покатились по улицам и достигли неба, закрытого тяжелыми черными тучами. Еще крик: «Товарищ Президент!» И опять все ответили единым плачем, единым стоном: «Здесь!» Постепенно погребение Поэта словно стало символическими похоронами свободы.
Недалеко от Альбы и ее дедушки работали телевизионные камеры, чтобы в ледяной стране Нобеля смогли увидеть страшные картины: пулеметы, установленные по обеим сторонам улицы, лица людей, гроб, полный цветов, молчаливых женщин, теснившихся у морга в километре от кладбища, чтобы прочесть списки умерших. Голоса идущих слились в песне и наполнили воздух запретным призывом: «Объединенный народ никогда не будет побежден!» Они бросали вызов оружию, которое дрожало в руках у солдат. Когда кортеж проходил мимо строившегося здания, рабочие оставили инструменты, сняли каски и замерли в печальном молчании. Какой-то мужчина, шедший за гробом в рубашке с обтрепанными манжетами, без жилета и в порванных туфлях, со слезами, катившимися по лицу, читал самые гневные стихи Поэта; сенатор Труэба не мог оторвать от него удивленный взгляд.
— Жаль, что Поэт был коммунистом! — сказал сенатор внучке. — Такой замечательный мастер, и с такими путаными идеями! Если бы он умер до военного мятежа, думаю, он был бы удостоен национального чествования.
— Он сумел умереть так, как умел жить, дедушка, — ответила Альба.
Она была убеждена, что он ушел в нужное время, потому что никакое чествование не могло бы стать более значительным, чем этот скромный кортеж из немногих мужчин и женщин, что опустили его в могилу, читая в последний раз его стихи о свободе и справедливости. Спустя два дня в газетах появилось извещение о том, что своим указом военная хунта провозглашает национальный траур о Поэте и разрешает приспустить флаги на своих домах тем, кто этого пожелает. Разрешение имело силу с момента смерти до того дня, когда это сообщение было опубликовано.
Так же, как Альба не могла оплакивать смерть своего дяди Хайме, она не имела права терять голову, думая об исчезновении Мигеля или о кончине Поэта. Она была поглощена своей работой, спасением незнакомцев, утешением тех, кто возвращался из застенков с содранной кожей на спине и обезумевшим взглядом, поисками продуктов для столовых священников.
Однако в молчании ночи, под покровом которой город утрачивал свой театральный вид, она чувствовала себя затравленной, ее мучили мысли, исчезавшие днем. В это время проезжали только фургоны, полные трупов и арестованных, да полицейские машины кружили по улицам, точно сбившиеся с пути волки, воющие во тьме комендантского часа. Альба дрожала в своей кровати. Перед ней проходили измученные призраки стольких убитых и пропавших без вести, она с трудом дышала, и одышка мучила ее, словно старуху. Она прислушивалась к малейшим звукам, и даже костями чувствовала опасность: резкое торможение вдали, удар дверью, отзвук перестрелки, стук солдатских сапог, чей-то глухой крик. Затем снова все погружалось в долгое молчание, длившееся до рассвета, когда город оживал и солнце стирало ужасы ночи. Не она одна в доме не спала. Часто она встречала своего дедушку в ночной сорочке и домашних туфлях, совсем состарившегося и более печального, чем днем. Он согревал себе чашку бульона и изрыгал пиратские проклятия, потому что у него болели суставы и душа. Ее мать тоже приходила на кухню или бродила, как полночный призрак, по пустым комнатам.