— Все будет хорошо, не волнуйтесь, — сказала она.
— Надеюсь, на этот раз будет мальчик, и мы назовем его моим именем, — пошутил я.
— И не один, а двое, — ответила Клара. И добавила: — Близнецов будут звать Хайме и Николас.
Для меня это было уже слишком. Взорвался я, наверное, из-за того, что в последние месяцы многое подавлял в себе. Я рассвирепел, сказал, что это имена каких-то иностранных торговцев, что еще никого не называли так ни в нашей семье, ни в ее, что по крайней мере одного сына следует назвать Эстебан, как меня и моего отца, но Клара объяснила, что одинаковые имена только путают все в ее дневниках, и твердо стояла на своем. Чтобы напугать, устрашить ее, я разбил кулаком фарфоровую вазу, которая, по-моему, была последней из вещей, оставшихся от моего прадедушки, но Клара не выказала никакого огорчения, а доктор Куэвас улыбнулся, склонившись над чашкой чая, и это меня еще больше разозлило. Я вышел, хлопнув дверью, и отправился в Клуб.
Этим вечером я напился. И отчасти потому, что чувствовал в этом необходимость, отчасти из мести — отправился в публичный дом, который носил громкое название. Я хочу повторить: я не большой любитель падших женщин и только, когда мне доводилось подолгу жить одному, я посещал публичные дома. В тот день я поссорился с Кларой, разозлился, энергия клокотала во мне, и само собой получилось, что я отправился в бордель. «Христофор Колумб» в те годы процветал, но его еще не знали во всем мире, — это позже он появится на картах английских судоходных компаний и в туристических путеводителях, и его будут снимать телевизионщики. Я вошел в зал, обставленный французской мебелью с изогнутыми ножками; меня встретила матрона, имитируя парижский акцент, она предложила мне для ознакомления прейскурант и тут же спросила, имею ли я в виду кого-либо конкретно. Я ответил, что мой опыт ограничивался «Фаролито Рохо» и жалкими борделями шахтеров на севере, так что любая молодая женщина меня вполне устроит.
— Вы мне нравитесь, месью, — сказала она. — Я вам приведу лучшую девочку в этом доме.
И вот появилась женщина, одетая в узкое платье из черного атласа, которое лишь подчеркивало ее пышные формы. Волосы были зачесаны на одну сторону, — это мне никогда не нравилось, — от нее исходил запах мускуса, который был крепким, как стон.
— Рада вас видеть, хозяин, — поздоровалась она, и только тут я ее узнал: голос был единственным, что не изменилось в Трансито Сото.
Взяв за руку, она провела меня в комнату, мрачную как могила — окна были закрыты темными плотными занавесями, так что ни единый луч света с улицы не проникал сюда. Эта комната казалась великолепной в сравнении с грязными каморками «Фаролито Рохо». Я снял с Трансито черное атласное платье, распустил ее ужасную прическу и увидел, как за эти годы она выросла, пополнела и похорошела.