— Почему она так жила, если денег у нее было предостаточно? — закричал Эстебан.
— Потому что ей не хватало всего остального, — мягко ответила Клара.
В те месяцы, когда они жили врозь, Бланка и Педро Терсеро обменивались пламенными посланиями, которые он подписывал женским именем, а она, едва получив, прятала их. Нянюшке удалось перехватить одно или два, но она не умела читать, а если бы умела, секретный шифр помешал бы ей понять письма, — к счастью для нее, иначе ее сердце не выдержало бы. Бланка всю зиму на уроках труда в коллеже вязала джемпер из шотландской шерсти и гадала, какой размер носит Педро. Ночью она спала, обняв джемпер, вдыхая запах шерсти, и мечтала о том, чтобы возлюбленный спал вместе с ней. Педро Терсеро, в свою очередь, провел зиму, сочиняя песни, чтобы спеть их потом Бланке; из любого кусочка дерева он вырезал ее образ, не умея отделить ангельское воспоминание о девушке от тех мук, которые будоражили его кровь, вызывая непривычную вялость. У него менялся голос и появилась растительность на лице. Он не находил себе места, чувствовал себя между двух огней: между требованиями тела, превращавшегося в тело мужчины, и нежностью чувства, которое еще было окрашено невинными детскими играми. Оба — Бланка и Педро — ждали наступления лета с мучительным напряжением, и, наконец, когда оно пришло и они снова встретились, джемпер, который связала Бланка, оказался мал для Педро Терсеро — детство осталось позади, и мальчик превратился в мужчину, а наивные песни о цветах и рассветах, сочиненные для Бланки, звучали нелепо, она уже становилась женщиной и ей нужно было нечто иное.
Педро Терсеро был по-прежнему худощавым, неулыбчивым, с грустными глазами, его голос звучал страстно и хрипловато, — позже, когда он будет воспевать революцию, этот голос узнают все. Говорил он мало, был необщительным и неловким, но руки у него были нежные и умелые, пальцы — длинные, артистичные, ими он резал по дереву, вырывал жалобные стоны из струн гитары и рисовал так же легко и ловко, как держал вожжи, рубил дрова или пахал. Он был единственным в Лас Трес Мариас, кто спорил с хозяином. Его отец Педро Сегундо тысячу раз говорил сыну, чтобы он не смотрел хозяину в глаза, не дерзил, не пререкался, и, желая уберечь и образумить его, задавал трепку. Но сын был мятежником. В десять лет он знал уже больше, чем школьная учительница в Лас Трес Мариас, в двенадцать настоял на том, что будет посещать лицей в поселке, и пешком или верхом на лошади в пять часов утра выбирался из своего кирпичного домика и в дождь, и в грозу. Читал и перечитывал сотни раз волшебные книги из колдовских ящиков дяди Маркоса, жадно проглатывал книги, которыми его снабжали в баре синдикалисты и падре Хосе Дульсе Мария, — тот, поощряя его способности, научил юношу слагать стихи и воплощать мысли в песни.