Тело дрожало, и нервы напряжены так, как если бы мою кожу стянули сетями из проволочек под электрическим током. Яркий свет, словно отраженный в гранях бриллианта, и звук его голоса, звонкого и чистого, словно удары колокола. Я чувствовал, как все мое тело наливается мощью, и в экстазе мне хотелось кричать, кричать от сознания своей силы. Я поднял руку, чтобы одним ударом раскрошить вдребезги люстру, и вдруг осознал, что на моем лице появилось растерянное и глупое выражение, так как я не смог даже пошевелить рукой. Они привязали мои руки и ноги к креслу, зная, каким я стану сильным, таким сильным, что справлюсь с десятком охранников. И затем наступил спад: я был могуч, но бессилен, не мог двинуться. Я хотел разговаривать, но я не должен был. Результат спада: возбуждение. Язык распух и болел от напряжения, вызванного желанием говорить, которое я подавлял в себе. Молчи! Это все, что ты должен делать. Молчи!
– Теперь вы можете рассказать мне все, что пожелаете, Квиллер.
– Мне нечего рассказывать.
– Я слушаю вас…
– Я ничего не скажу, Фабиан. Мне нечего сказать вам.
– Но ведь между нами существует обоюдная симпатия…
– Послушайте, можете держать меня здесь, пока лицо у меня не почернеет, но ничего не выйдет, ничего у вас не выйдет! – Я перешел на английский. Он тоже.
– Мы не хотим долго держать вас здесь потому, что ваша резидентура начнет беспокоиться о вас. Вы так давно не докладывали о себе…
– Я не докладываю, не обязан ничего докладывать, они… – Молчи, молчи!
– Но вы не должны терять связи с ними…
– Существует почта и…
– Ну? Ну?
– Почтальон всегда звонит дважды. – Пот стекал у меня по лицу, я дышал тяжело, словно пара кузнечных мехов.
– Мы сообщили вашей резидентуре, что некоторое время вы не будете поддерживать с ними связи…
– Не надо никаких марок, никаких марок, Фабиан. Я же говорю, никаких марок! – Безумие, безумие, ты выбалтываешь все одним духом. Говори опять по-немецки и попытайся запутать мыслительный процесс. – Послушайте, мне нечего сказать вам, вы думаете, что можете привязать меня к креслу и накачивать меня наркотиками, рассчитывая, что я выдам таких людей, как Кеннет Линдсей. Солли, бедный Солли, это моя вина, моя вина, я сказал ему это, но он не слышал, он был уже мертв, – вы думаете, он простит мне, скажите, простит? Простит когда-нибудь? Простит?..
Всего трясет. Запах пота. Снова спад, но иного рода: совершенно ясно представляю себе, совершенно отчетливо – они добиваются, чтобы я назвал им имена и шифры и какое у меня задание, – отчетливо сознаю, что должен держать себя в руках, спасти жизнь многих людей и само существование резидентуры. И все время непреодолимое желание выболтать все и сразу покончить с этим… Как у алкоголика: рука, тянущаяся за бутылкой, и мозг, тщетно пытающийся остановить это движение…