У Мигеля закружилась голова. Он прислонился к стене.
— Гертруда Дамхёйс, — едва слышно прошептал он. — Что именно? Что вы можете сказать мне о ней?
— Я точно не знаю, — покачала головой Ханна. — Простите меня, сеньор, но я даже не знаю, как сказать то, что я хочу сказать, и опасаюсь, что, сделав это, отдам свою хрупкую жизнь в ваши руки, но я также боюсь, что если не скажу — это будет предательством по отношению к вам.
— Предательством? О чем вы говорите?
— Простите, сеньор. Я пытаюсь сказать. Не так давно, на самом деле всего несколько недель назад, я увидела голландскую вдову на улице. Она меня тоже увидела. Нам обеим было что скрывать. Я не знаю, что скрывала она, но она решила, будто я знаю, и угрожала мне, если я не буду молчать. Я подумала, что от этого не будет никакого вреда, но теперь я в этом не уверена.
Мигель сделал шаг назад. Гертруда. Что она могла скрывать и какое отношение это имело к нему? Это могло быть что угодно: любовник, сделка, смущение. Какое-нибудь коммерческое предприятие. Нет, что-то не сходилось.
— А что вынуждены скрывать вы, сеньора?
Она покачала головой:
— Я не хотела бы говорить, но решила сказать. Я знаю, что могу вам доверять, сеньор. Если вам придется столкнуться с ней и вы дадите ей понять, что вам уже известен мой секрет, может быть, она не расскажет его другим и тем спасет меня от худшего. Могу я вам признаться и быть уверенной, что никто другой не узнает?
— Конечно, — поспешно сказал Мигель, хотя отчаянно желал, чтобы этого разговора вовсе не было.
— Мне стыдно, — сказала она, — но я не стыжусь признаться в этом вам. Я видела вдову, когда выходила из святого места. Это была церковь католической веры, сеньор.
Мигель смотрел на нее, и все расплывалось у него перед глазами, пока она не слилась с темной стеной. Он не знал, что подумать. Жена его собственного брата, женщина, которая ему нравилась и которую он желал, призналась, что она тайная католичка.
— Вы предали своего мужа? — тихо спросил он.
У нее сжало горло. Слез еще не было, но скоро появятся. Они висели в воздухе, как приближающийся дождь.
— Как вы можете говорить о предательстве? Мне никто не сказал, что я еврейка, до кануна моей свадьбы. Разве меня не предали?
— Вас предали? — спросил Мигель, снова забыв понизить голос. — Как вы можете так говорить? Вы живете в новом Иерусалиме.
— Кто-нибудь — вы, или ваш брат, или раввины — говорил мне когда-нибудь, что написано в вашей Торе или в вашем Талмуде, кроме того, что я должна служить вам? Когда я хожу в синагогу, все молитвы на древнееврейском, а разговоры на испанском, которых я не понимаю. Если у меня будет дочь, должна ли я растить ее, чтобы она служила капризному Богу, который не покажет ей своего лица только потому, что она девочка? Вам хорошо говорить о предательстве, когда мир дает вам все, что вы хотите. Мне он не дает ничего, и если я хочу получить какое-то утешение, неужели меня следует осуждать за это?