— Пусть пойдут и разыщут её горничную. — приказал Макдональд, — она сидит в карете здесь, во дворе. — И, повернувшись к адъютанту, добавил:-О чем вы начали рассказывать? Нас прервали…
Адъютант зарделся. Госпожа Висконти показалась ему настоящей красавицей. Юноша обожал слегка перезрелых дам, глаза, обведённые глубокой синевой, кроме того, он слышал о великой любви маршала Бертье к итальянке, привезённой им в Париж, да и вообще он был по духу романтик. Этот обморок… эта прекрасная полная шея…
— Я рассказывал^ Ах да, все генералы и полковники проследовали через город, вы только вообразите себе. господин маршал.
И все расписались в том, что проследовали, я сам видел их подписи, мне капитан показывал…
— Расписались в том. что проследовали? Что это вы за чушь порете? Не знаю, может быть, вид упавшей без чувств дамы всегда приводит вас в такое состояние, но, так или иначе, вы, на мой взгляд, крайне взбудоражены!
Адъютант подёргал себя за ус: вовсе не госпожа Висконти привела его в такое состояние, а благородный гнев. Весь Генеральный штаб вечером девятнадцатого числа, прежде чем исчезнуть в неизвестном направлении, в полном составе появился в канцелярии и потребовал своё жалованье и. что уже совсем невероятно, «деньги, полагающиеся штабным при начале кампании», да, да, именно так. Где они теперь? Должно быть, на дорогах, в каретах, удирают к границе или к морю, предварительно обеспечив себя тем, что принято называть «нервом» войны!
— Ладно, ладно, поручик, — прервал его Макдональд. — Прежде всего научитесь не осуждать старших по чину. В один прекрасный день этим господам придётся отчитаться в своих действиях. Перед кем? Это уж другое дело. Но не торчать же нам здесь до скончания века! Послушайтесь-ка моего совета, сначала доложите об этом генералу Гюло, а потом пойдите лягте, в соседней комнате есть кушетка… нынче ночью, любезный, вы совсем не спали, а нам предстоит трудный день. Я ещё посижу, пороюсь в бумагах, во всем этом хламе…
Но, оставшись в одиночестве, Макдональд вдруг почувствовал непомерную усталось. Вместе с рассветом, казалось, проснулся и его ревматизм. Руки и ноги затекли, по телу бегали неприятные мурашки. Он хотел было снять сапоги, но раздумал: если он разуется, тогда уж конец-сапоги больше не налезут. И что бы он ни говорил насчёт бумаг, глаза у него слипались сами собой.
Он подписал несколько приказов, присыпал свежие подписи песком и тут почувствовал, что его качает. Он дремал, клевал носом и вдруг, вздрогнув всем телом, просыпался, подписывал ещё одну бумагу. В этом было что-то унизительное. Он не желал сдаваться. Годы… Неожиданно для себя он с насмешкой подумал о генерале Бернонвиле. с которым это случалось весьма нередко.