– Не отступай, Люк, – прошептала Джесси. – Этого Саймон хотел бы больше всего на свете. Не позволяй ему победить.
В горле Люка замер низкий, хриплый звук.
Джесси насторожилась, понимая, что она затронула что-то глубокое и незащищенное. Она молча ждала, желая, чтобы он полностью отдался на волю своих чувств, но не осмеливаясь на него давить. Его настроение слишком быстро менялось.
Рука Люка дернулась назад, как будто он мог взять свое состояние под контроль одной лишь физической силой, но, вместо того чтобы успокоить его, это движение, казалось, только усилило смятение. Люк согнулся, как человек, которого ударили в живот, и вены на его шее страшно напряглись. А потом, когда Джесси показалось, что эта борьба будет вечной, что он никогда не сможет совладать с этой эмоциональной бурей, Люк с шумом выдохнул воздух, и из уст его вырвалось хриплое проклятие.
– Сволочи, – простонал он. – Грязные суки.
Джесси, остолбенев, слушала гневную и бессвязную обвинительную речь в адрес его отца и Джеда Доусона. Запинаясь, как будто отрывистые слова вырывались из уст Люка против его воли, он в подробностях описывал Джесси все то, что ему пришлось от них претерпеть. Это было путешествие в бездну, экскурсия в прошлое, покрытое мраком. Джесси уже жалела о том, что вызывала все эти призраки на поверхность.
Не отрывая глаз от земли, с неподвижным – хотя в душе его кипела буря – лицом, Люк вызывал к жизни одно воспоминание за другим. Но не ради Джесси и не ради себя. Он вел себя так, как будто у него не было другого выбора, как будто ему надо было выкачать из себя весь накопившийся в душе яд.
Он говорил о попытках Доусона усмирить его почти военной дисциплиной, а когда это не подействовало – эмоциональным терроризмом и физическими издевательствами. Он вспоминал, как управляющий по приказу Саймона кормил его силой, а потом изобретал изощренные наказания, если Люк не мог удержать пищу.
Но это было только начало.
– Он управлял своей жизнью – и моей, – как лагерем для новобранцев. Он заставлял меня тренироваться, пока я не падал от усталости, а потом, движимый своей страстью к «равноправию», предлагал мне выбрать «воспитательную меру» – палку с зазубринами или ремень из сырой кожи.
Доусон и мой отец были родственными душами, – продолжал Люк голосом, наполненным такой болью, что его почти не было слышно. – Они оба считали страх моральным провалом, даже если речь шла о бессловесных животных. Однажды Доусон привел домой сторожевую собаку, замечательную немецкую овчарку, которую он тренировал и с которой я имел неосторожность подружиться. Доусон узнал об этом и пришел в ярость. Он натравил на меня пса, но тот не стал меня кусать, а приласкался и улегся около моих ног. Тогда Доусон пристрелил его.