— Я говорю об этой ночи — ты оставишь меня в своем доме до того часа, пока не наступит рассвет. Тогда я смогу прокрасться обратно в дом дяди Баркли незамеченной; и я буду принадлежать тебе, что бы потом со мной ни случилось; мой ребенок будет твоим, и я никогда не буду иметь его ни от кого другого.
Я пишу эти строки уже старым человеком и в тысячный раз возвращаясь в своей памяти к этой сцене, я вновь и вновь задаю себе все тот же вопрос: как я должен был поступить в ту ночь, или, более того, что бы я сделал тогда, не покинь меня в те часы моя решимость. Ибо в целом мире никогда не было и не будет даров, отказ от которых не наносил бы столь жестокого оскорбления дарующему их; потому что нет в этом мире девушки, пребывающей с колыбели до своей первой брачной ночи в целомудренном неведении и не знающей о том, что она отдает своему возлюбленному. Несмотря на свою молодость, Фелиция была женщиной, ставшей преемницей общественного положения своей матери, госпожи и владелицы трех сотен рабов, божеством, опекающим и охраняющим их с рождения до самой смерти. И многим, конечно, мои действия могут показаться чистыми и согласными с велениями человеческой совести — так, во всяком случае, иногда кажется и мне.
Это был бы правильный и оправданный для юной любви поступок — даже солнце уходит за горизонт, чтобы мир смог увидеть его, — но лишь когда возлюбленные принадлежат к разным фамилиям. Кроме того я, испытывая при этом маленькую гордость, помнил о том, что есть жертвы, приняв которые, сама любовь оказывается купленной за слишком высокую плату, и то, что я был удивлен отказом девушки платить по нашим долгам благодарности дяде Баркли, не было такой высокой ценой. Я представил себе последние годы жизни нашего дяди, по которым он будет идти неверной дрожащей походкой, неудовлетворенный ролью управляющего нежизнеспособной фирмой, и весь его печальный облик будет служить тем безмолвным укором, который отравит наше счастье и сделает кислой чашу нашей любви.
Тем временем я подвел Фелицию к своему креслу, стоящему перед камином, наполнил его сухими, жадными до огня дровами и, опустившись на колени, снял с нее легкие изящные туфельки на высоком каблуке, а затем согрел в своих ладонях ее маленькие ледяные ножки. Девушка в течение всего этого времени не произнесла ни слова, она лишь отпила из стакана маленькими глотками немного старой мадеры из запасов моего отца, которую я поспешил принести из запертого чулана. А потом она, чем-то напоминая человека, лишь произносящего вслух приходящие ему на ум слова, заговорила громко и безостановочно: