Она сидела, держа на коленях развёрнутую записку, в пышном праздничном платье, в украшениях на груди и пальцах, с прихотливо уложенными на валик волосами, точно выставленная напоказ. Ничто не мешало ей думать. Иногда пробивался через двери сдавленный голос, и ему словно кто-то отвечал боязливо на вешалках или смелее — в буфете. Потом все опять стихало.
Внезапно появился из ложи Витюша.
— Тебе худо! Я вижу, — с тревогой сказал он. — Тогда поедем домой.
Он нагнулся, протянул к ней руки и так остановился, глядя на записку.
— Письмо?
— Да. Поздравление, — ответила Лиза и сложила листок по сгибам.
— От кого?
— От Цветухина.
— Актёра? Вы знакомы?
— Немного.
Он вынул у неё из рук записку и попробовал прочесть.
— Ты разобрала?
— Да.
— Что за глаголица! Прочти, пожалуйста.
Она прочитала все, кроме подписи. Он снова взял записку и рассмотрел её.
— Ваш Цветухин? Почему?
— Что — почему?
— Почему — ваш?
Он аккуратно вложил бумажку в жилетный карман.
— У тебя с ним что-нибудь было? — спросил он.
— Я не понимаю.
— Что тут понимать, — сказал он, напыживаясь. — Ну, словом, чтобы этого не было. Переписки. И вообще. Он большой повеса. А ты… замужняя женщина.
Витюша степенно одернулся, пощупал галстук.
— Ещё раз предлагаю домой. Охота мучиться ради Гамлета. Не мы, в самом деле, для Гамлета.
— Хорошо. Только, пожалуйста, принеси мне воды, — попросила Лиза, отклонившись на спинку дивана.
Он кашлянул, приложив кончики пальцев ко рту, произнёс с любезностью — к твоим услугам! — и в полном равновесии чувств пошёл в буфет.
Но, увидав капельдинера, раздумал, тронул усики, солидно сказал:
— Послушай, милейший: стакан воды!
В хмурые ветреные дни поздней осени Пастухов редко выходил. Он отыскал стряпуху, служившую долгое время его отцу, и с каким-то удовольствием старого байбака, обложившись книгами, воюя с героями своей незадавшейся пьесы, уминал лапшевники, пшённики, картофельники — немудрёные произведения русской кухни, для разнообразия изготовляя собственноручно турецкий кофе и глинтвейн. Как никогда, он прислушивался к настроениям одиночества, окрашенным полутонами неуловимого бледного колорита, словно картины французов конца века, которые он любил созерцать и которые вызывали в нём особую, грустную любовь к жизни.
В таком замкнутом, слегка разнеженном состоянии он вышел погулять незадолго до сумерек. Сухие от ночных заморозков мостовые были все ещё обильны летней пылью, и она крутилась жёлтыми конусами смерчей, подымаясь над домами, затягивая перспективы неприветной мутью. Протирая глаза платком, Пастухов добрался до главной улицы, нашёл её унылой, безлюдной и хотел было возвратиться домой, когда заметил небольшую кучку людей у окна «Листка». Он мало читал газеты и решил узнать новости.