— От какого места далеко?
— Недалеко от технического училища.
— И далеко, и недалеко. Понимаю. Что же, они так вместе и лежали?
— Не лежали, а валялись.
— Так пачечкой все семь штук и валялись?
— Так и валялись.
— И вы их подняли?
— Поднял.
— Прямо с земли подняли?
— Конечно, с земли.
— А они такие свеженькие, чистенькие, без единого пятнышка, на земле, значит, так вот и лежали?
Кирилл промолчал.
— Ах вы, птенчик дорогой, как же это вы не подумали, что будете говорить, а?
— Я вообще могу вам не отвечать. Не обязан.
— А вот этому вас кто-то научил, что вы можете не отвечать, — укорил жандарм и снова принялся перелистывать книги.
Весь разговор он вёл в тоне язвительно-ласкового наставника, заранее уверенного, что школьник будет лгать. Вере Никандровне хотелось прикрикнуть на него, что он не смеет так говорить, что её сын никогда не лжёт. Но упрямым спокойствием своих ответов Кирилл внушал ей молчание. У неё появилось чувство, что он управляет ею, что она должна подчинить ему своё поведение. Ей показалось, что он безмолвно приглашает её в заговор с ним против воров, шаривших в его вещах. Боль и страх за него как будто отступили перед любованием им. Он знал, как себя держать в минуту отталкивающего и незаслуженного оскорбления. Теперь она воочию видела перемену, которая произошла с ним. О да, он переменился, но переменился так, что она могла гордиться им больше, чем прежде. Все, что происходило в их доме, было, конечно, тягостной ошибкой, которую надо перенести именно так, как переносил сын. Он учил мать держаться с тем достоинством, какое она мечтала в нём видеть, не вызывающе — нет, не грубо, но непреклонно, жёстко, по-мужски. Боже, как он вырос, как возмужал! И почему Вера Никандровна поняла это только теперь, в это безжалостное мгновенье?
— Что ж, молодой человек, — проговорил жандарм, откалывая со стены портрет Пржевальского, — играете в революцию, а над кроватью повесили офицера?
— Офицер этот не чета вам, господин жандарм, — ответил Кирилл. — Он принёс России славу.
Жандарм сорвал картинку и кинул её на пол.
— Советую вам подумать о вашей матери, если вы махнули рукой на себя, — произнёс он, и слышно было, как он осадил голос, чтобы не закричать.
Кирилл должен подумать о матери — это были чужие, холодные слова, но они обожгли сердце Веры Никандровны отчаянием. Ведь правда, Кирилл не подумал о ней! Он казнит её своим бесчувствием, не слышит её боли! Он навлёк на неё страшное несчастье, он погубил себя, жестокий, бедный, милый, милый мальчик!
— Кирилл, — позвала она беспомощно-робко, — почему ты не объяснишься? Ведь все это ужасное недоразумение!