Лена засмеялась, обнимая Виктора сзади.
– Что за черную колоду ты снял? – оглянулась она на стол.
– Это? Не я, – Виктор колдовал над головой Бармалея. – Нашел на улице обрезок пленки, показалось занятно – какой-то странный надолб. Место незнакомое – и не найдешь, где есть такое.
– Вот еще, загадка, – Лена пренебрежительно пожала плечами. – Это ж рядом, где дом Светки Малышевой, отсюда полтора квартала, только надо смотреть от железной дороги – а ты ходишь другим путем. У них на стене узор кафелем, ни с чем не спутаешь – только ничего такого черного там нет. Зачем ты все с земли поднимаешь, Вить? Мало грязи в доме, что ли? Пленка какая-то… фу!
– Чем тебе фотки не угодили? – сердито нахохлился Виктор. – Лежат – и пусть лежат! Тебя не трогают!
– Ты не кричи на меня! Фотки эти – противные!
– Да почему?!
– Не знаю! Мне от них тошно сделалось! Давай я их выкину!
– Не хозяйничай.
– Сам-то хозяин! Ты сметаны к творогу купил? Нет? Значит, мне придется идти, как всегда!
– А обойтись нельзя?
– Сам жуй без сметаны, очень полезно, склероза не будет, – ворчала Лена, одеваясь. – Ну хоть дай я их с глаз уберу, эти фото!…
– Не трожь! Переложишь как убьешь – я потом никогда не найду. Сам уберу, – ополоснув глиняные руки в тазике, встал Виктор.
– Чтоб, когда я пришла, духу их не было, – категорически заявила подруга с порога. – Мне от них страшно и жить с тобой не хочется. Эта клякса – как дыра в гробу, и черт-те что копошится! Вот!
Виктор заглянул в пластмассовую миску с творогом и тяжело вздохнул, потом сбросил пленку с фотографиями в ящик стола. Звук ножа возник где-то под потолком, слабо взвизгнул и затих.
На автовокзале центральный зал ломился от пестрящих товарами ларьков и киосков. Людская каша ворочалась в тесноте между торговых точек, галдя и покрикивая, ругаясь и пытаясь начать драку у касс, а динамик под обветшавшей схемой рейсов хрипел и надрывался:
– Автобус на Октябрьский поселок рейсом восемнадцать двадцать пять задерживается выходом из гаража! Повторяю – автобус на Октябрьский поселок…
Толстые мордастые милиционеры в зимних шапках и пухлых куртках с омерзением и скукой обходили закутки и темные утлы, то пинком, то тычком резиновой дубины взбадривая притулившихся в тепле бомжей и бомжих. Синюшные одутловатые жители подзаборного пространства смиренно поднимали свои зловонные тела с заботливо расстеленных картонок и перебирались на другое место вместе с барахлом, набитым в рваные и крест-накрест заклеенные скотчем пакеты с лицами сияющих красоток. Достался хлесткий удар по филейным частям и бомжу в потасканном черном пальто, лежащему, поджав ноги, в обнимку с мешком из-под сахара. От удара человек дернулся, но мигом стих, ворча что-то вроде: “Ухожу я, ухожу, видите?…” – поднялся и, низко ссутулившись, побрел к выходу, волоча мешок по полу, покрытому слякотью из грязи, снега и опилок. Франтоватый бомж – в перчатках! Не выходя, он задержался в тамбуре и сел на корточки так, чтоб его не толкали, по соседству с широкогорлой и угловатой сварной урной, прикованной цепью к трубе. Вскоре рядом с ним остановился, как бы закурив, другой невысокий и крепко сбитый в черном пальто: