Спустя неделю меня отловил Гарри Бирчиштон. Это был тип с узким угловатым лицом, плоским лбом, плоскими скулами и красноватыми кругами под глазами, какие часто встречаются у неуравновешенных людей. Он прилип ко мне, когда я выходил из Ольмейерова сарая. Я представлял в его глазах, как он выразился, интеллектуала, как и он сам: «Человек, который получил воспитания немного больше, чем весь этот сброд». Поскольку среди военнопленных в одной только нашей части лагеря находились духовные лица, академики, журналисты, то я нашел его замечание не особенно деликатным. На нем была рубашка цвета хаки, галстук в полоску, серые фланелевые брюки и независимо от погодных условий неизменный твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях. Это был настоящий мастер вытягивать из вас нервы и наматывать их на палочку. Эдакий Нервогрыз. Чтобы быть точным: это был настоящий Общелагерный Нервогрыз. Подобное сокровище имеется в каждом армейском соединении, в каждой корабельной команде, вероятно, в каждой конторе или фабрике на свете. Бирчиштон, однако, должен признать, значительно превосходил средний уровень.
Он протащил меня по лагерной территории в угол проволочного заграждения. К одному из колышков, между которыми была натянута колючая проволока, прислонился угрюмый низкорослый славянин в грязной крестьянской одежде. Я прежде уже встречал его раз или два. Его звали Махно, и он был с Украины. По каким-то своим личным, идеалистическим причинам он отправился в Токио во имя дела интернационального братства. Я предполагал, что он анархист старой кропоткинской школы и, как большинство анархистов, предпочитает болтовню любому другому роду деятельности. Это был довольно симпатичный парень. После того, как ему не посчастливилось, он честно пытался обратить весь лагерь в свою веру.
Бирчингтон представил нас друг другу.
— Вот этот парень не вполне хорошо изъясняется по-английски, — сказал он. — Я через пень-колоду могу связать пару слов по-русски, но он все же не вполне меня понимает. Мы говорили о деньгах.
— Так вы хотите что-нибудь купить? — спросил я.
— Нет, нет. Деньги. Международные финансы и все такое.
— Ага, — я обменялся взглядами с украинцем, который саркастически поднял брови.
— Я социалист, — продолжал Бирчингтон. — И был им всю жизнь. Вы могли бы спросить, что мы подразумеваем под понятием «социализм», и тем самым были бы правы, потому что различные люди придают социализму совершенно различные значения…
В том же духе он разглагольствовал и дальше, пустившись в бесконечные, почти дословные повторения самого себя. Некоторые люди, кажется, никогда не смогут понять, до какой же степени подпали под эту дрянную привычку. Постепенно я приходил к убеждению, что эти повторы оказывают на них эффект успокаивающей колыбельной песни. Напротив, у других, кто пытается (или вынужден) им внимать, они вызывают прямо противоположную реакцию.