Правда, когда буквально через пару секунд прибежал водитель их машины сержант Петренко и объявил, что лейтенанта Рудаки в Первую часть вызывают, поднял Саня Байборода близорукие глаза от своего рукоделия и сказал, покачав головой:
– Ну, ты даешь! Прям Кассандра.
Рудаки не ответил и поплелся в Первую часть.
Плелся он в полной уверенности, что ждет его взбучка за «порочащий честь офицера проступок», и укрепил его в этой уверенности исполненный сочувствия и тревоги взгляд Петренко – смотрел Петренко тоскливо и сочувственно потому, что и сам был причастен к этому порочащему честь проступку, поскольку проступок был совершен как раз на его БМП.
А заключался позорный проступок в том, что стояла в том июне жуткая жара и Рудаки подговорил товарищей поехать на БМП купаться на речку, что само по себе уже было серьезным нарушением, а тут еще дернул его черт самому сесть за рычаги. Но и это было бы ничего, если бы не проезжали они по краю танкодрома, где в уютной тени расположилась партячейка их отряда в составе Коммунара Пупышева, Поросюка и пары старослужащих из механиков за изучением материалов последнего партийного съезда, и надо же было так случиться, что расположились они как раз на пути следования БМП и свернуть Рудаки не мог, так как рычаги ходили туго, да и забыл он, за какой рычаг надо тянуть.
Бежали партийцы, как пресловутые зайцы перед ревущей боевой машиной, бежали, бросив газеты и личное имущество, поэтому переехал Рудаки газету с портретом генерального секретаря, пилотку Поросюка и планшетку Пупышева и должны были все эти предметы выступать как вещественные доказательства на готовящемся «суде офицерской чести». Особенно веской уликой был перееханный генсек – изуродован он был изрядно и выглядел жалко.
До речки они все же доехали и уже прыгали с брони в мутноватую воду, когда настиг их джип дежурного, и были доставлены они всей компанией к Ермакову, но дальнейших наказаний не последовало, так как начинались маневры и, как уже говорилось, переводить наблюдателям, кроме них, было некому. Поэтому был Рудаки сейчас абсолютно уверен, что решение отложить наказание было пересмотрено и ждет его «губа», а может, и что похуже, учитывая степень перекошенности лица генсека.
Правда, где-то в глубине души сомневался он, что вызов к полковнику был связан с последним эпизодом, где-то в глубине души или еще где сидело у него слово «Африка» и связанные с этим словом смутные образы каких-то озер, хижин на сваях и тощих собак. Он гнал эти образы, но они возвращались и исчезли только тогда, когда предстал он перед полковником Грибичем и тот сказал, нахмурив и без того грозно сросшиеся брови: