– Антисоветчиной пахнет ваша история.
– Случайно получилось, товарищ полковник, с управлением не справился, – сказал Рудаки, рассматривая свои запыленные сапоги.
– А сапоги тоже случайно не почистили? – поинтересовался Грибич.
– Как раз собирался, – ответил Рудаки.
Грибич молча покачал головой, а потом вдруг хлопнул ладонью по столу и сказал:
– Ну, ладно! У меня достаточно оснований, чтобы отдать вас под трибунал – есть заявления старшего лейтенанта Пупышева и лейтенанта Поросюка, они определенно заявляют, что вы намеренно направили машину на партячейку, стремясь нанести им физические повреждения или увечья, – он сделал внушительную паузу, а Рудаки подумал: «Сука, Поросюк! Ну, ладно Коммунар – ему по штату положено, а Поросюк – товарищ называется!». Грибйч между тем продолжил: – Однако, учитывая вашу молодость и искреннее раскаяние… Ведь вы раскаиваетесь? – поинтересовался он.
– Конечно, – ответил Рудаки и посмотрел в окно.
В окно была видна дорожка, ведущая от проходной к казармам, и по ней как раз шли лейтенанты Байборода и Крамаренко, судя по веселой походке и оттопыренным карманам, предложение Байбороды насчет «портвешка» было только что успешно реализовано.
Рудаки завистливо вздохнул, а полковник Грибич между тем продолжил свою тираду, и если опустить эпитеты, то из произнесенного полковником страстного монолога явствовало, что «дело о преднамеренном наезде на партячейку» – именно так назвал это дело полковник – приостановлено и лейтенанту Рудаки дается возможность искупить свою вину отличным выполнением боевой задачи в ходе предстоящих маневров.
«А как же тростниковые хижины, озера и прочая Африка?» – несколько удивлялся Рудаки, выходя от полковника после разноса, – он уже успел привыкнуть к своим постоянно сбывающимся предчувствиям, и то, что очередное его предвидение сейчас не сбылось, как-то немного удивляло и даже тревожило.
Однако ожидали его сейчас не тростниковые хижины и прочая экзотика, а вполне прозаические дела, среди которых одно было приятным – не ошибся, он и лейтенанты Байборода и Крамаренко действительно озаботились портвейном и вечером предстояла дегустация, а остальные дела были неприятными, но неизбежными, и самым неприятным из них была ночная тревога.
Не то чтобы лейтенант Рудаки особенно боялся этой тревоги – бояться там было нечего, а не любил он неопределенности: когда будет тревога, точно никто в отряде не знал, и это означало, что тебя разбудят, не известно когда среди ночи, и надо будет поспешно и неаккуратно одеваться, а потом куда-то бежать без завтрака и, что самое неприятное, даже без чашки чаю какого-никакого.