Воронцов-Вельяминов подумывал и о возвращении в родные края, но с опаской, внутренним трепетом: что собой представляет новая власть, он понятия не имел. Те скудные сведения о большевиках, об их борьбе с царизмом, почерпнутые им в разговорах со своим товарищем по побегу из рудников, политкаторжанином Василием Петуховым, за давностью как-то выветрились из головы Владимира. Что было немудрено – кадровый военный, отпрыск старинного дворянского рода, он был далек от политики. Рассуждения Василия на эту тему, рассказы о стачках, восстаниях и подполье тогда воспринималось им, как забавное, не лишенное драматизма театрализованное представление, – нечто вроде «Бориса Годунова» в исполнении не профессиональных артистов, а фанатично настроенных простолюдинов. Правда, убежденность и целеустремленность большевика Петухова вызывали в нем уважение, потому, как выходец из рабочей среды уралец Василий оказался натурой одаренной, сильной. Петухов был на удивление начитанным, грамотным человеком, что, конечно же, способствовало их сближению, а затем и дружбе.
Но между последней их встречей пролегли годы. И теперь Воронцову–Вельяминову, вдоволь насмотревшемуся на бесчинства белогвардейских и других банд, политические лозунги которых сводились в основном к грабежам коренного населения северо-востока и междоусобицам, казалось, что в России воцарилась анархия, и что не за горами то время, когда ее территорию раскроят на куски другие государства. Как истинный русский патриот, он думал об этом с содроганием и отчаянием. Но его политическое сознание было настолько зыбко и неопределенно, что примкнуть к какому-либо противоборствующему лагерю он не решался.
После того, как он и Макар Медов бежали с добытым золотом от Кукольникова с Деревяновым, Воронцов-Вельяминов неожиданно начал ощущать нечто вроде опасения за свою жизнь. Нет, смерти он не боялся – слишком часто в своих скитаниях доводилось ему встречаться с нею лицом к лицу. Но мысль о сыне, о его будущем, которое он, отец, обязан обеспечить, особенно в такие смутные, тяжелые времена, заставила Владимира позаботиться о том, чтобы тайна запрятанного им золота не умерла вместе с ним…
Граф вынул из кармана куртки портмоне – единственную памятную вещь, не считая обручального кольца из платины, оставшуюся от той, полузабытой жизни, и долго в задумчивости разглядывал его с грустной затаенной улыбкой. Спустя какое-то время он щедро расплатился с Глафирой, успевшей нарядиться в лучшее свое платье и вылить на себя флакон духов, и, дружелюбно распрощавшись со старателями, коротавшими ночь в кабаке, пошел к выходу.