Потом мне показалось, что я делаю из мухи слона. Возможно, то, что Рене не сказал мне все сразу, – это простое недоразумение. Может быть, он забыл или не успел…
Ну, а я? Я-то буду казнена! Почему он ни слова не сказал об этом?!
Я поспешно одевалась, чувствуя, что наше молчание становится натянутым. Рене, возможно, был уязвлен тем, что я отказала ему во втором разе. Я уже сама сожалела об этом, но изменять ничего не хотела. Во-первых, в этот раз мне было так больно.
И еще… еще мне уже переставало нравиться то, как он все время говорит о своей победе. О том, что выиграл пари. Да, конечно, это так. И все-таки… Эти постоянные упоминания могут навести на мысль, что добивался он меня из чисто спортивного интереса… И мне вдруг стало горько и одиноко.
Заскрежетал ключ в двери. Вошел тюремщик.
Я шагнула через порог, пронзенная очень горькой мыслью.
«Все было не так, как мне бы хотелось». Совсем не так.
1
Следователь, багровый от возмущения, рванулся из-за стола:
– Увести отсюда эту негодяйку! А ты… ты помни, что завтра же отправишься на гильотину!
– Я слышала это уже сто раз! – прокричала я в ответ так же возмущенно.
Тюремщик взял меня за локоть, и я была вынуждена выйти. Подобные сцены повторялись вот уже больше месяца. Раз двадцать меня вызывали к разным следователям, которые задавали мне один и тот же вопрос:
– Где сейчас барон де Батц? Скажи, и мы сохраним тебе жизнь!
Если бы я даже верила в искренность подобных обещаний, я бы все равно молчала и повторяла о Батце лишь самые общие сведения, известные каждому, кто хоть немного слышал о бароне. Тогда мне угрожали гильотиной, всяческими карами и пытками, хотя ни одну из этих угроз не привели в исполнение. Идиоты, они не понимали, что запугать меня можно лишь встречей с Сен-Жюстом.
Я вернулась в камеру, достала бумагу, перья и чернильницу, но долго не могла начать писать. Хоть подобные допросы повторялись часто, после них я все-таки нервничала. Понадобится время, чтобы преодолеть эту взвинченность. У меня даже пальцы, сжимающие перо, слегка дрожали. Но я пересилила себя и стала писать.
Батц просил, чтобы я подробно рассказывала ему о каждом допросе, поведении следователей, сведениях, которыми они больше всего интересуются. Я честно исполняла этот пункт нашего соглашения, но, признаться, все это мне уже надоело. Я была в тюрьме больше месяца, и необходимость этих регулярных письменных донесений становилась для меня все более и более сомнительной.
Но за эти донесения Батц через верного человека передавал мне деньги. Шмыгнув носом, я с удвоенной энергией заработала пером, не обращая внимания на то, что за мной пристально наблюдает Шарпантье – гнусный тип, местный тюремный доносчик, пытающийся таким образом спастись от гильотины. Деньги Батца были для меня очень важны. Они давали возможность достойно содержать себя, не опускаясь и не превращаясь в животное. Благодаря этим деньгам мы жили в неплохой камере, имели постельное белье, сносную пищу, гарантированный кусок мыла в неделю, возможность выходить гулять к решетке и стирать одежду. У нас были гребни, шпильки, иголки и нитки. Здесь, в Ла Форс, эти мелочи приобретали необыкновенную ценность. Ради них стоило раз в день настрочить сообщение Батцу.