- Если мы примкнем к Граду, Боджер, то окажемся на побежденной стороне, - заверил, сплюнув, Грифт. - Понятно, что северные города так и кипят от злости - но Брен и Королевства никогда еще не были так сильны, как теперь. Кайлок за последние три недели занял почти весь Восточный Халькус. Вся страна, можно сказать, принадлежит теперь ему. И кто знает, где он остановится.
- Я слыхал, он хочет поднести Халькус Катерине как свадебный дар, Грифт.
- Что ж, после гибели короля Хирайюса это труда не составит.
Боджер медленно покачал головой:
- Страшное дело, Грифт. Шатер для переговоров - священное место.
- Для Кайлока нет ничего святого, Боджер.
Боджер, собравшись кивнуть, увидел вдруг в толпе знакомую фигуру.
- Эй, Грифт, гляди-ка - не юный ли Хват вон там? - И Боджер, не дожидаясь ответа, ринулся вперед с громким криком: - Хват, Хват! Постой!
Хват оглянулся. Его послали по важному делу и строго-настрого наказали не мешкать, но не мешкать Хват не мог, а звук собственного имени был ему слаще музыки. Он сразу узнал крайне несхожих друг с другом Боджера и Грифта - мокрых, несчастных, потрепанных и, что тревожнее всего, трезвых, как городские стражники. И куда только катится мир?
Боджер бежал к нему, расплывшись в улыбке.
- Как ты, дружище? До чего я рад тебя видеть! Мы с Грифтом до смерти за тебя беспокоились после той ночи...
- Той ночи, когда мы расстались, - прервал Грифт, бросив Боджеру предостерегающий взгляд.
Хват осторожно высвободился из паучьей хватки Боджера, одернул камзол, пригладил волосы и молвил с легким поклоном:
- Всегда счастлив вас видеть, господа.
- Твоя потеря все еще причиняет тебе страдания? - многозначительным шепотом спросил Боджер.
- Потеря? Какая потеря?
- Потеря твоей нежно любимой матушки. Ты, бывало, все свое время проводил в часовне, молясь за упокой ее души.
Плечи Хвата мигом поникли, спина сгорбилась, рот растянулся в плаксивой гримасе.
- Я по-прежнему горюю о ней, Боджер, - сказал он, но скорбные лица Боджера и Грифта заставили его почувствовать стыд. Скорый не похвалил бы его за то, что он упоминает имя матери всуе. Воры очень сентиментально относятся к своим матерям. Сам Скорый так любил свою мать, что назвал один из самых знаменитых своих приемов ее именем: Диддли. Этот бесконечно искусный прием избавлял человека от ценностей, которые тот носил вблизи от сокровенных органов. Как видно, от матушки Диддли в свое время тоже ничто не могло укрыться. Хват еще не поднялся в своем мастерстве до головокружительных высот "диддли", да и не слишком к этому стремился.