– Семенов Леонид Петрович, статья двести восемнадцать, прим один. – ответ прозвучал буднично и устало. И за этой усталостью пряталось презрение.
– На выход, Семенов! – взревел сержант, пропустил понуро чапающего Семенова мимо себя и аукнул в дверной проем, – Трое суток карцера дюже умному Семенову Леониду Петровичу! – и далее от умывальника переместился к обеденному, покрытому облезлой клеенкой столу, – Продолжаем показательный шмон. Это что? Пластмассовые вилки? Вилки не положено! – вилки загремели поверх простыни, как игральные кости в казино, – Положено только кружки, ложки и алюминиевые миски. Белый хлеб не положено! Кофе в пакетиках не положено! Чай не положено! Развели, понимашь, тараканник!
Сержант подобрался к маленькому, всего литров на двадцать, холодильнику «Морозко». Открыл дверцу. Заглянув внутрь, брезгливо поморщился и решил не заморачиваться. Выдернул шнур из розетки, поднял холодильник на вытянутых руках, будто раскаленный самовар, и кувыркнул на простынь. Внутри еще на лету что-то зычно брякнуло, и из холодильника на скатерть поплыла желтоватая при этом свете студенистая жижа. – Назад! – заорали два помощника на было дернувшихся сокамерников, – Тоже в карцере проветриться захотелось?!
А сержант, гарцуя на кривых кавалеристских ногах, пошел сметать прочие скудные камерные прибамбасы:
– Электроудлиннитель – не положено! Электрокипятильник – не положено! Чайник – тем более не положено по противопожарной безопасности!!!
...И вдоль по этажу, по горизонтали, по тюремному телеграфу понеслось: «Шмон!», «Показательный шмон!!», «Начался показательный шмон!!!». В одной камере прижимается кружка к батаре, и «телеграфист» что есть мочи орет в днище, чуть не царапая это днище кружки зубами: «Идет показательный шмон!» А в соседней камере другой «телеграфист» прижал ухо к днищу такой же кружки. И вот уже в соседней камере шухар, и сокамерники нычат по захоронкам ценные причандалы.
И опять зуболомный лязг отпираемых засовов. Время выбрано само ненавистное и сумрачное, как тяжелое похмелье – два часа до подъема. Растревоженные обитатели камеры подслеповато щурились, уже обречено догадываясь, что это не кошмарное наваждение, что мучительные пытки продолжаются.
В камеру, где и так не продохнуть, ввалился десяток дубарей.
– Подъем! – надсаженным голосом заорал прапор Заруба, будто недорезанный, – Вдоль шконок выстроиться!
Куда денешься? Люди слазят со второго яруса, выходят из проходов, выползают из-под первого яруса шконок. Малохольный свет подчеркивает серость изможденных лиц.