– Чего ж не ругаешься? – поинтересовался упакованный в зеленую майку Петрович.
– А на хрена? – усмехнулся Шрам.
– Правильно, – брюхато-волосатый Петрович явно был у них за главного. И его благодушие, легко объясняемое на славу справленной работой и предвкушением мздыка, задавало тон остальным сукам.
Может, им даже вовсе запретили превращать жертву в синий и дырявый мешок с переломанными костями. Типа состряпать самоубийство, привязав свободный от петли кончик ремешка к верхней перекладине второго яруса.
– Отнеси ему, Чубайс, – Петрович щелкнул ногтем по пачке «Парламента». – Пущай раскумарится.
Чубайс, то есть самый рыжий и молодой, выудил из пачки сигаретину и направился к пленнику.
– Я и от стакана не откажусь, – прикурив от протянутой Чубайсом зажигалки, произнес Сергей. – Все равно кончать будете.
– Будем, правильно понимаешь. – Петрович обвел взглядом своих подельников. – Хорошо держится мужик, мне нравится. Может, и не зря про него бакланили, что крутой. А касаемо стакана... Получишь. Не торопись.
«И не собираюсь, – мысленно ответил Шрам. – Торопиться в мои планы уж точно не входит». Его игра на мизере предполагала время. Тогда у двери, покуда вертухаи расстегивали стальные запонки, он пробежался мыслью по карманам своих штанов и рубахи. Карманы болезненно страдали пустотой, но все ж таки на дне переднего брючного завалялись чиркаш и спички. Их он зажал в кулак. И не выпускал, не разжимал пальцы. Потому и боялся лишится врубона, чтобы, выронив, не лишиться, так сказать, последнего патрона.
Тем временем Чубайс вернулся к столу и разлил в стаканы по новой. Брюхатый Петрович, с хитрецой взглянув на Сергея, отогнул скатерть и отыскал на фанерной полке стола еще один пузырь. Взглянул, прищурившись, сквозь бутылочное стекло на ламповый свет, поболтал содержимым.
– Эй, Шрам! Вот она, твоя касаточка. С этикеточкой «Тигода». Вся твоя, мы не претендуем.
– Заряженная, что ли? – спокойно поинтересовался Шрам. А говорить, придерживая зубами в углу рта сигарету, тяжело. И пепел осыпается на рубаху, некультурно.
– А как же иначе, браток! – Петрович нежно погладил бутылочный бок. – Теплая, правда, уж не сердись.
Похоже, Петрович из разряда мягких садистов. Покалякать с жертвой, с которой может, по собственному выбору, покончить прямо сейчас или еще какое-то время поиграться, ему в сладкое удовольствие.
– Чего он пристал, а?! – взорвался вдруг четвертый, до того распахивавший пасть лишь для принятия внутрь бухала и хавки. – С микрофоном, что ли, заслан?
Этот четвертый бессспорно был самым красивым из присутствующих, красивым реальной франкенштейновской красотой: квадратное с тяжелым подбородком лицо, кустистые, сросшие на переносице брови, низкий лоб нависает над глазными впадинами. Он, кажется, обходился вовсе без шеи – голова утопала меж бугров вздернутых плеч. Про микрофон он двинул всерьез, чем насмешил остальных.