Шубников решил немедленно восстановить связь с улицей Цандера. Однако экраны не зажглись, что-то затрещало, чей-то писк был сразу задавлен, прекращен треском. Не заговорил и трехпрограммный приемник, включенный в сеть. До Шубникова дошло, что и лампочки в комнате горят чуть ли не в треть накала. И вода из кранов еле текла. Взволнованный Шубников послал повеление – системами Любови Николаевны – директору Голушкину: выйти с ним на связь. Вскоре экран посветлел и ожил, однако изображение оказалось безобразным, лицо Голушкина искажали помехи.
– Что происходит? – спросил Шубников.
– …результате похождений Мардария… – забормотал искаженный Голушкин, – после несчастья с Бурлакиным ведет себя рискованно… нас не слушает… самонадеян и упрям… не могу умолчать об этом…
– Какого несчастья? Каких похождений? – актерски удивился Шубников.
Голушкин принялся рассказывать о подробностях несчастья, о погребении Бурлакина, но Шубников перебил его, закричал:
– Мардария ко мне! Немедленно!
Слова о несчастье с Бурлакиным более не ужасали Шубникова, он привык к ним, но подробности знать не хотел.
Похождения Мардария состояли вот в чем. После дела с Бурлакиным и других дел он то ли возгордился, то ли увидел в себе нечто необыкновенное, в отношениях с работниками Палаты стал несносен, высокомерен, грубил, пускался же в затеи, для самой Палаты вредные. К тому же он оголодал. И вот за два последних дня Мардарий выпил всю энергию Останкинской башни, все ее волны и импульсы, все звуковые и световые сигналы, отчего граждане не имеют возможности видеть даже программу «Время», а потом посетил Останкинские мясной комбинат и пивоваренный завод и их лишил энергии и многого из материальных фондов. Останавливать же его не решались, полагая, что действует и живет Мардарий с ведома художественного руководителя Палаты. «Ах, Мардарий! Ах негодяй!» – думал Шубников. Но он и завидовал Мардарию.
Но когда Мардарий явился, в ватнике, перепачканном опилками, машинным маслом, ржавым железом, принес запах болотной тины, он снова стал мерзок Шубникову.
– Ну что, брат? – сказал Мардарий, не дожидаясь слов Шубникова и улыбаясь нагло. – Скучаешь, брат?
– Как ты смеешь так называть меня! – возмутился Шубников. – Какой ты мне брат?
– А кто же я есть? – спросил Мардарий. – Я – твой. Я – это ты, но другой. Я – твое дитя. Я – твой выкормыш.
«Не только мой!» – хотел было выкрикнуть Шубников, но сразу же понял, куда его может привести восклицание, и сжег мысли о Мардарии и Бурлакине.
– Твой, твой, – сказал Мардарий. – Из-за тебя я столько вытерпел, из-за тебя столько увидел и узнал, столько прочитал, Дхармакирти, Шопенгауэра, Ницше, Гартмана, Бергсона среди прочего, этих на языках подлинников.