— Гранит, — поет слепой, и ему вторит гитара. — Как ты напишешь слово луч во множественном числе?
— Л, у, ч, и, — покорно говорит старая женщина и пишет слово на пыльной эспланаде.
Гитара издает дребезжащее «да».
— А что еще вокруг камня?
— Сосны. Дубы. Темно-зеленые. Неподвижные. И серо-зеленые дубы. Кряжистые.
— Прелестно! Как назовешь ты различие между этими двумя зелеными цветками?
— Зеленые цвета-соседи.
— Поэтесса! — поет калека на октаву выше. — А реки?
— Водяные нити.
— Протянутые по земле добрым боженькой, чтобы путники могли освежить в них ноги. В нашей католической Испании все имеет свое место и свой смысл. Как напишешь ты слово католик?
— Я не стану его писать. Я уже давно поссорилась с добрым боженькой. Я хочу сказать — со злым богом.
— Но бог — не католик, дочь моя!
Ана Пауча смотрит на слепые глаза своего собеседника, на его улыбку, обнажающую в его склоченной бороде желтые, словно известковые зубы. И ничего не говорит.
Калека продолжает:
— Бедная и грязная старуха, да к тому же еще и невежественная! Нечего сказать, хороша вдохновительница моих лирических песен!
Он заставляет свою гитару рыдать. Лицемерно рыдать.
— Ты права. Никогда не пиши слово католик. Никогда не произноси его. Испепели его в сердце своем! Задуши его! Выбрось из своих снов! Только тогда ты начнешь жить. Ты ведь хочешь жить, не правда ли?
— Нет.
— Ана-нет, кончится тем, что я рассорюсь с тобой!
— А мне наплевать! — кричит Ана Пауча. (Эхо подхватывает ее слова, одевает их в гранит.) — И потом, все, что ты сейчас сказал, я уже сделала. Давным-давно.
Несколько минут они молчат, позволяя солнцу потихоньку поджаривать себя.
— Кто живет на небесах?
— Орлы. Вóроны, — твердым голосом перечисляет Ана Пауча.
— Вот как! Добрый боженька нашел себе идеальных заместителей! — балагурит калека.
— Ты хочешь, чтобы я написала вóроны и орлы?
— Не утруждай себя. Теперь ты грамотная женщина. И ты видишь — я счастлив этим!
Ана Пауча громко смеется. Смеется неожиданно свободным смехом, который родился у моря, прежним смехом, который жил в ней еще в те времена, когда ее грудь была неиссякаемым источником смеха. С ее глаз спала пелена, наследство ее собаки. Теперь это ее собственные глаза. Наконец-то. Она смотрит. Она видит.
— Небо, наверно, голубое? — тихо спрашивает слепой тоном ребенка, желающего воочию увидеть доброго (или злого) джинна, который часто является ему в его сказочных снах.
— Голубое, как море.
Молчание.
— Тебе его не хватает, моря…
— Его больше нет.
— Зачем ты пустилась в этот путь, Ана Пауча?
— Чтобы умереть.
— Ничего себе ответ!