– Ну, и оставайся со своей уверенностью, – горько возразила Катути. – А мне предоставь знать свое.
– Свое? – повторила Неферт, и краска вновь сбежала с ее зарумянившихся было щек. – Что же такое ты знаешь? Ты охотно выслушиваешь самые низкие сплетни о человеке, который буквально осыпал тебя благодеяниями. Как тебе только не стыдно! Негодяем, бесчестным негодяем называешь ты того, кто позволяет тебе управлять своим имением, как тебе заблагорассудится!
– Неферт! – с возмущением воскликнула Катути. – Я буду…
– Делай, что хочешь, – гневно оборвала ее молодая женщина. – Но не смей порочить великодушного человека, который не мешал тебе обременять долгами его имение, щадя твоего сына и твое честолюбие. Три дня назад я узнала, что мы не богаты; я долго раздумывала об этом и спрашивала себя: куда же подевались наше зерно и наш скот, наши овцы и деньги, которые платили нам арендаторы? Ты не брезговала имуществом негодяя, так вот теперь я говорю тебе: я не была бы достойна называться женой благородного Мена, если бы потерпела, чтобы его имя позорили под его же собственным кровом. Оставайся при своем убеждении – это твое право, но знай, что в таком случае одна из нас должна покинуть этот дом – ты или я…
Тут голос ее пресекся – она разразилась бурными рыданиями. Упав на колени перед ложем и зарыв лицо в подушку, она безутешно плакала, судорожно всхлипывая от обиды.
Катути молча стояла над ней. Она была ошеломлена, растеряна, ее трясло, как в лихорадке. Неужели это ее кроткая и мечтательная дочь? Осмеливалась ли когда-нибудь хоть одна дочь так говорить со своей матерью? Но кто же прав: она или Неферт? Катути постаралась заглушить в себе этот вопрос, встала на колени подле молодой женщины, обняла ее, прижала свою щеку к ее лицу и умоляюще зашептала:
– Ты, жестокое и злое дитя мое, прости свою бедную мать и не переполняй чашу ее горя.
Неферт встала, поцеловала у матери руку и, не проронив ни слова, удалилась в свою комнату.
Катути осталась одна. Ей казалось, будто холодная рука мертвеца стиснула ей сердце.
– Ани прав, – чуть слышно пробормотала она про себя. – Добром оборачивается то, от чего ждут самого худшего!
Она приложила руку ко лбу с таким выражением, как будто не могла поверить невероятному. Сердце ее рвалось к дочери, но, вместо того чтобы следовать его голосу, она собрала все свое мужество и вновь перебрала в памяти все то, в чем упрекала ее Неферт. Она не упустила ни одного ее слова и, наконец, прошептала:
– Она может все испортить. В своей любви к Мена она готова пожертвовать не только мной, но и целым светом. Мена и Рамсес – одно, и, как только Неферт заподозрит, что мы подготавливаем, она, не задумываясь, выдаст нас. До сих пор она ничего не замечала, но сегодня в ней что-то пробудилось, открылись ее глаза, уши и уста, которые до сих пор ничего не видели, не слышали и не произносили. С ней произошло то же, что бывает с немой, когда сильный испуг возвращает ей речь. Из любящей дочери она превратится в моего сторожа… и – да избавят меня от этого боги! – в моего судью.