– А нашли его в груди Руи! – воскликнул тарихевт. – Вчера его вскрыл в нашем присутствии вот этот испытанный парасхит.
– Странно, – протянул управитель. – Что-то не верится. Должно быть, здесь произошла какая-нибудь ошибка. Вы, наверное, вчера резали барана и…
– Мы постимся, – перебил главный колхит управителя, – так как готовимся к Празднику Долины, и вот уже десять дней, как мы не имеем права зарезать для еды ни одного животного. К тому же загоны для скота и бойни далеко отсюда, за ткацкими мастерскими.
– Странно, – повторил управитель. – Тщательно сбереги это сердце, колхит, или, еще лучше, положи-ка его в ларец. Мы отвезем его к первому пророку храма Амона. Кажется, здесь свершилось чудо!
– Сердце принадлежит некрополю, – возразил главный колхит, – и мне думается, что будет уместнее, если мы снесем его первому пророку Дома Сети, великому Амени.
– Ну что ж, ведь здесь распоряжаешься ты, – согласился управитель. – Идем к Амени!
Через несколько минут управитель и главный колхит, покачиваясь в своих носилках, уже двигались вниз, в долину. За ними следовал тарихевт – он сидел на стуле, укрепленном между двумя осликами, бережно держа в руках ларец из слоновой кости, где лежало баранье сердце.
Старый парасхит видел, как эта процессия исчезла за кустами тамариска. Охотнее всего он побежал бы сейчас следом за ними и во всем признался.
Его терзали мучительные угрызения совести, он чувствовал себя обманщиком, и если его медлительный ум не мог охватить всех последствий, какие повлечет за собой этот поступок, то все же он предчувствовал, что из брошенного им семени могут произрасти всевозможные ошибки и заблуждения. Ему казалось, что он с головой погряз в грехе и лжи, что богиня истины, которой он верой и правдой служил всю жизнь, исполненная презрения, повернулась к нему спиной. После случившегося он больше уже не мог надеяться, что судьи загробного мира причислят его к блаженным, всегда говорившим правду. Утрачена отныне цель его долгой жизни, полной самоотречения и молитв! Сердце его обливалось кровью, в ушах громко шумело, и от этого шума мысли у него в голове мешались. А когда он снова приступил к своей работе и хотел отделить у одного трупа подошвы ног [158], руки его так тряслись, что он не в состоянии был держать нож.