Как только у калитки показывалась ослепительная фигура Геннадия Павловича, соседки помогали Ирочке подняться с постели.
— Я все время хочу увидеть тебя во сне, но у меня ничего не получается, — повторяла она его слова.
— Это потому, что мы близко друг от друга живем… Но скоро ты увидишь меня во сне.
— Ты куда-нибудь уезжаешь?
— В Мурманск. На четыре дня. Я дам телеграмму, пусть мама прилетит.
— Не надо. За четыре дня ничего не случится.
— А вдруг?
— Ты мне ничем не сможешь помочь, ты же не акушерка.
— Буду писать длинные письма.
— Но я их получу только после твоего возвращения.
— А телеграммы?
— Пожалуйста, не надо! Терпеть не могу телеграмм.
— Ложись в постель, тебе нельзя долго стоять на ногах.
— Еще немножко.
— А если я вернусь, а тебя в этой палате уже не будет?
— Тогда я буду чуть-чуть подальше. Следующее окно. Но лучше сперва позвони в ординаторскую.
— Если я опоздаю, ты не волнуйся. Знаешь, самолет… Нелетная погода, и торчи в каком-нибудь аэропорту. Я все-таки дам знать маме.
— Не надо. Я не буду волноваться. До встречи, целую!
— Два раза!
— Ладно. Два раза.
Трогательные разговоры.
Однажды, когда Вася в очередной раз приволок «адмиральские» свертки с провизией, соседка по палате пошутила: мол, может, Вася и ребенка Ирочке вместо начальника сделал? Долго потом никто с этой женщиной не разговаривал, да и сама она ходила сконфуженная.
Через три дня в Мурманск полетела телеграмма с известием, что у Ирочки родился сын. Ответ был такой длины, что его подклеивали на нескольких бланках. Если бы Геннадий Павлович одержал победу в большом морском сражении, вряд ли бы он радовался больше. Сын был его Гангутом.
Под утро ветер с радостным воем отодрал от крыши кусок черепицы. Всю ночь напролет бесновался, пытаясь зацепиться за что-нибудь своими когтями, но крыша благодаря почти что отвесному скату не поддавалась, и вот наконец-то ему посчастливилось, и он с громыханьем погнал свой трофей по черепичным ребрам, чтобы шмякнуть его о бетонную плиту тротуара.
Зайга встала, не включая свет. В одной ночной рубашке она стояла у окна, вглядываясь в слабеющую тьму. На фоне неба скорее угадывались, чем виднелись раскачиваемые ветром верхушки сосен. Ночь прошла, она ни на миг не сомкнула глаз.
Ей привиделся рассвет у моря, накатывающие на берег громадные белопенные валы.
И снова — он. Сгинь, Райво Камбернаус, проклятый! Хочешь, на колени перед тобой стану, только оставь меня! Сгинь! Я давно все забыла! Ты мне ничего не должен! Прошу тебя, уйди! Прочь, прочь!
Она вдруг что-то вспомнила и спустилась в гостиную. Странно, в камине под пеплом еще тлели два уголька, как настороженные глаза притаившегося зверя.