Тогда я изложил родившийся у меня в кафе план, относительно парикмахерских. Хозяин даже по коленкам себя хлопнул. Отличная мысль, действительно, не следует забывать о парикмахерских. Может, среди парикмахерских будет больше заказчиков. «Да, их все больше и больше, так что нельзя работать по-старому! Надо обязательно охватить парикмахерские! – сказал он. – Мы-то не стремимся нажиться на вашем деле прямо с ходу. Посоветуемся с вами, если надо, подстроимся…» Скрестив руки и уставив взгляд в потолок, он забормотал: «Пятьсот парикмахерских… пятьсот салонов красоты… тысяча заведений. Двести тысяч экземпляров…» Поднявшись по лестнице на второй этаж, он принес пиво и стаканы. За этим делом мы проговорили час. Было видно, что он не прочь поболтать еще, но мне хотелось поскорей рассказать Рэйко о новой идее, и я, поблагодарив хозяина, откланялся. Шагая домой, я подумал: тысяча салонов… Нет, тут спешить нельзя. За десять лет попытаться можно. Думая об этих десяти годах, я ощутил азарт бейсболиста. Вот он, момент, от которого зависит исход игры. Один мяч – и ты либо выиграл, либо пропал.
Рэйко все еще читала, но уже не за столом, а стоя в углу и опершись о стену. Заглянув, я увидел, что она дошла только до четвертого письма. «Ты что, собираешься одолеть все письма за раз? – поинтересовался я. – А поужинать не собираешься?» Рэйко лишь что-то буркнула в ответ и даже лица не подняла. Я сам расстелил футон, переоделся в пижаму и лег, потом снова включив телевизор. Рэйко улеглась на живот рядом со мной, продолжая читать; шестое письмо, потом седьмое письмо… Закончила она уже в первом часу ночи. Потом встала, положила пачку писем на место, погасила свет в комнате, включила на кухне, достала из холодильника какие-то объедки, положила в чашку рису и принялась поглощать все это. Я выключил телевизор, встал, прошел на кухню и сел на стул рядом с ней. Закурил сигарету. Рэйко плакала. Продолжая заливаться слезами, она проглотила холодный ужин, потом впилась зубами в густо намазанный майонезом кусок ветчины, набила рот рисом. При этом она беспрестанно вытирала слезы кистью руки и шмыгала носом. Она все терла и терла глаза, а слезы все текли и текли из ее круглых глаз, катились по белым щекам и капали на стол. Покончив с едой, и все еще обливаясь слезами, Рэйко помыла посуду, умылась сама, почистила зубы, переоделась в пижаму, постелила себе рядом со мной и молча легла, натянув на голову одеяло. Я еще посидел на кухне, глядя на укутанную, неподвижную Рэйко. Потом подошел и тихонько стянул с нее одеяло. Она лежала с открытыми глазами и продолжала плакать. Я спросил, почему она так рыдает. Рэйко посмотрела на меня опухшими глазами и протянула руки. Затащив меня к себе в постель, Рэйко погладила кончиками пальцев шрам у меня на шее. Она прочла только Ваши послания. Что я написал Вам в ответ в своих письмах, Рэйко не знала… Но, прижимаясь ко мне, она коротко произнесла: «Хорошая у тебя жена!» И больше ничего не добавила. Сколько я ни старался, больше ни слова я вытрясти из нее не смог. Я поднялся, достал из стола Ваши письма и снова положил их на кухонный стол. Сидя в одиночестве и куря сигарету, я смотрел на стопку из семи писем. Вы ведь знали, что должно настать время, когда нам придется прекратить переписку. Вы сами писали об этом. Я посмотрел на Рэйко, замершую под одеялом, но так и не понял, спит она или нет. И я понял, что это время пришло. Это будет последнее письмо от меня. Я опущу его в ящик, а потом побреду по дороге, ведущей в городок Нэягава, где собрался искать клиентов. Я буду осматривать улицы в поисках вывесок салонов красоты. Может быть, через несколько лет я сойду с электрички на станции Короэн, пройду через милый моему сердцу квартал и подойду к Вашему дому, что стоит, не доходя до теннисного корта. Я погляжу на дом, на ту большую старую мимозу и незаметно уйду. Желаю Вам крепкого здоровья. И от всего сердца желаю, чтобы Ваш сын рос таким, каким Вы хотите его видеть.