Поезд, показавшийся вдалеке, внезапно стал огромным и промчался мимо меня. Я шел по берегу реки, думая о тех, кто заболел чумой. Возможно, я вспомнил об этих краях из-за письма — кажется, там было написано, что больные чумой некоторое время были заключены в одном караван-сарае. Какое-то странное, но ясное чувство говорит мне, что если я найду ту стену и камни, то смогу вообразить их караван-сараем, а если найду караван-сарай, то смогу найти и следы чумы, а следуя по пятам за чумой, смогу найти и ту страну. Моя вера в историю словно бы зависит от того, найду ли я эти камни. И я не знаю, не является ли все это игрой моего разума, которому нравится создавать напряжение и, получая странное удовольствие от боли, затем отпускать его.
Я иду вдоль заборов позади небольших заводов и фабрик, на которых огромными буквами написаны политические лозунги, чтобы их читали пассажиры поездов. Судя по тому, что река начала удаляться от железнодорожного полотна, я должен найти камни и остатки стены где-то здесь, я хорошо помню. История где-то рядом, не доходя до цыганского табора у дороги в Дженнет-хисар, среди этих трущоб, куч мусора, жестяных банок и смоковниц. Чайки, наблюдавшие за мной с вершин мусорных куч, беззвучно взмыли в воздух при моем приближении, как зонтик, подхваченный ветром, и разлетелись в разные стороны, к морю. Я слышу шум автобусных моторов, аккуратно расставленных по дворику, прилегающему к фабрике неподалеку: это рабочие, которых везут обратно в Стамбул, они медленно рассаживаются по автобусам. Впереди над железной дорогой и рекой есть мост; я вижу кучи железа, брошенные гнить, жестяные банки, трущобы с крышами из этих жестянок, детей, играющих в мяч, и лошадь с с жеребенком; лошадь, наверное, принадлежит цыганам. Это не то, что я ищу.
Я повернул обратно, но ноги вели меня тем же путем. Я иду бесцельно вдоль заборов, как кошка, забывшая, что она ищет, между железнодорожными путями и рекой, по гнилой и мертвой от разлитых на нее ядов траве, мимо все еще не погибшего чертополоха, мимо черепа ягненка и косточки от непонятно какой части его скелета, подфутболиваю эту кость и ржавую консервную банку, иду вдоль ограждения из колючей проволоки прямо к лачугам. Нет. Нет.
Наверное, я пытаюсь вообразить, что некогда здесь жили люди, о которых рассказывают записи в моей сумке и документы из проплесневевшего подвала, потому что пытаюсь приписать им то, что им не свойственно; но, радуясь, что надежды мои не оправдались, я подумал, что в те времена река так не воняла. А потом я увидел огромную дурацкую курицу, величиной с высокий жилой дом, смотревшую на меня с рекламного щита на дальнем краю поля: «Курица Ряба!» Она смотрит на меня с огромного щита на стальных подпорках с рекламой птицефермы. Сразу видно было, что ее нарисовали милой и глупой, как в иностранных журналах, в коротких штанишках на лямках, но при этом она получилась слишком уж местечковой, ненастоящей, и от нее веяло безнадежностью. Ферма «Курица Ряба». Глупый взгляд с потугой на лукавство. Не смотри. Мне захотелось развернуться и уйти, но еще не время.