— Ты любишь его, говорят?
— Да, — Мария закрыла глаза рукой.
— А он тебя? Мария молчала.
— Наверно, — прошептала она, наконец, — но не так, как другие люди, — и она печально улыбнулась.
— Согласно Платону, ну так. Это весьма возвышенно, но напоминает вкусом теплую воду без капли вина, — заметил Пилат и спросил:
— Ручаешься ли ты мне, что из любви к нему не прилгала чего-нибудь?
— Клянусь головой учителя, — порывисто прервала его Мария и подняла вверх руки, — Священники, — серьезно заговорил Пилат, — в ваших словах видна была только ненависть и фальшь, в голосе этой девушки звучит любовь и правда. Я не вижу вины в этом человеке. Если он преступил предписания вашего закона, можете наказать его одной из тех кар, которые имеются еще в вашем распоряжении, а после этого вы должны выпустить его на свободу.
Заметив дикие, полные бешенства и ненависти взгляды, которыми окидывали Марию священники, казалось, готовые растерзать ее на части, он добавил грозным тоном:
— И еще одно — неприкосновенность свидетелей должна быть сохранена как гарантия справедливости. Я поручаю вам эту женщину, вашей заботе на сохранность. Вы все отвечаете мне за нее, А теперь идите и возвестите вашему народу мое решение.
Пилат встал, ласково усмехнулся Марии, лицо которой радостно засияло, а чудные глаза заблистали ярким, голубым огнем.
Священники неподвижно стояли, смущенно переглядываясь, некоторые угнетенно опустили голову вниз.
— Мы не кончили еще, — раздался неожиданно голос Анны, и взгляды всех устремились к нему. Из-под отекших век иронически смотрели его узенькие глазки, на тонких губах дрожала едва заметная, насмешливая улыбка.
— Что сказала эта женщина и чему поверил ты, прокуратор, все это неважно, потому что, как ты справедливо заметил, это наши внутренние дела, за которые наивысшей карой может быть милостиво предоставленное нам цезарем право наказать его тридцатью ударами розог. Но тут есть еще одно обстоятельство. Иисус провозглашает себя царем еврейским. Правда, что об этом царстве своем он говорит довольно туманно, но теперь именно, когда он прибыл к нам на праздник, он устроил себе из Вифании торжественный въезд в город. Его приветствовали криками: да здравствует царь иудейский. С этими криками шли по улицам и вторглись на ступени храма, а когда мы, испуганные этим, умоляли его, чтобы он успокоил толпу и прекратил эти возмутительные возгласы, он ответил: «Если я велю им замолчать, то возопиют камни»… И это все творилось среди бела дня, публично, открыто, не при сотнях, а при тысячах свидетелей… Этого никто не может отрицать, даже Мария…