Я понял, что привело Катрин сюда. Она определила комнаты, в которых останавливались оба правителя! Навязчивая идея императора найти предков была столь сильна, что он, приезжая в Трианон, конечно же, исследовал помещения, которые до него занимал Людовик XIV.
– Малахитовый салон, господа! Единственная комната Большого Трианона, в которой обитали и император, и «король-солнце», оба!
Катрин улыбалась. Она направила фонарь на столешницу справа от нас, затем на две маленькие вазы. Все малахитовое, сибирского камня, подаренное императору царем Александром I.
– Пойдем! Искать надо там.
Гранье молчал, а значит, соглашался, если верить старой пословице. Катрин отметила одно место, но у меня еще оставались сомнения.
– Если Наполеон нашел тайник, он запросто мог его опустошить.
Катрин покачала головой.
– А может, и нет. Он мог взять документы, которые его интересовали, и оставить остальные. Или просто их посмотреть. А поскольку мы с ним ищем разные вещи… Точно можно сказать, что он не нашел ничего, что доказывало бы его родство с королями, – иначе мы бы знали! Но, может быть, он изъял бумаги, касающиеся Людовика Шестнадцатого… А другие, которые меньше его интересовали, как наши планы садов, оставил, а, Дэн? Не удивлюсь, если он был очарован возможностью сложить свои тайны вместе с секретами королей Франции, как бы снова вписать себя в их последовательность!
Катрин обводила Малахитовый салон своей лампой, освещая одно за другим прочие его сокровища. Две картины, подписанные Шарлем де Лафоссом, – «Аполлон и Фетида» и «Клития, превратившаяся в подсолнух». Два больших зеркала в лепнине, установленные, если верить ей, для герцогини Бургундской, которая превратила эту комнату в свою спальню. Помпезная мебель Жакоба-Демальтера: золоченые скамьи резного дерева, обитые темно-красным дамастом с бордюром из золотой парчи по краям, перемежающиеся двойными занавесями.
Помнишь, как наши друзья из Калифорнии издевались, когда я описывал страсть французов к этим позолотам, канделябрам, витым ножкам и пастушкам? Пыльно. Старо. Скучно. Людям, живущим в другом блеске – стального металла, светящейся черноты, пикселей и плазмы, – этого не понять. Вилли, социолог, объяснил мне однажды, что французы любят окружать себя бархатом и стразами, в попытке убежать от реальности – устрашающей, ежедневной.
Я подошел к камину, чтобы получше рассмотреть «Аполлона и Фетиду». Гранье меня опередил.
– Аполлон, опять Аполлон! Даже во второсортном павильоне Людовик Четырнадцатый не мог отойти от своих пристрастий.
Я хотел возразить. Это замечание, совершенно неуважительное к монархии, меня уязвило – даже меня, американца… Я подумал, что Гранье, писавший статьи и в «правую», и в «левую» прессу, – человек просто-напросто беспринципный. И все-таки сдержался.