– Я не очень голодна, мы отлично пообедали. Но через некоторое время я спущусь.
Она осмелилась поднять глаза и увидела в зеркале, что он смотрит на нее вопрошающе. Она могла бы ответить ему, слегка покачав головой, но не хотела, чтобы он устроил сцену в присутствии Элис. В этом не было бы ничего необычного, однако она предпочитала, чтобы их душераздирающие ссоры разыгрывались по возможности без свидетелей. Впрочем, она знала, что уединение в этом доме почти невозможно: у каждой двери кто-нибудь подслушивал, и она представляла себе кухню как парламентскую ассамблею, существующую для сбора всех слуг и высказывания ими своих мнений относительно достоинств и недостатков домашнего хозяйства. Роль Палмерстона вполне мог исполнять Харрис, который точно так же, как этот известный деятель, мог перебегать от одной партии к другой, повинуясь конъюнктуре. При жизни ее отца Харрис был ярым приверженцем его принципов, теперь же, когда власть перешла к ее мужу, он столь же ревностно отстаивал новые принципы, хотя между теми и другими пролегала непреодолимая пропасть.
Она знала, что в наследство от отца ей достались сила духа и принципиальность, но, стоило ей попробовать проявить эти свои достоинства, как жизнь превращалась в ад. Она бы превозмогла это и вышла победительницей, если бы не единственное препятствие – ребенок. Ничто не удерживало ее в этом доме, рядом с этим человеком, ничто не заставляло принимать нравственные мучения, кроме ребенка, которым Эдмунд пользовался, как мощным оружием, единственным, какое он мог против нее обратить. Когда она отказывалась ему повиноваться, он использовал девочку, как кинжал, приставленный к горлу.
– Как скоро ты спустишься?
Вопрос был задан низким, трепетным басом, способным произвести на стороннего слушателя впечатление, будто он соскучился по ее обществу. В некотором смысле так оно и было: ему не терпелось узнать привезенные ею новости, так как от них слишком многое зависело. Но когда она ответила: «Минут через пятнадцать», – он насмешливо подумал: пятнадцать минут! Другая на ее месте ответила бы: через час-два. Но его Розина не одевалась, а наскоро переодевалась; ей не было свойственно красить глаза и губы, пудрить кожу, душить подмышки и соски. Нет, она ограничивалась мылом для лица, вместо помады для волос пользовалась щеткой с шелком, после которой прическа сверкала, словно обрызганная водой.
Розина наблюдала в зеркале, как он захромал обратно к двери. Даже теперь, многое пережив и хорошо зная его, она понимала, почему женщинам так трудно перед ним устоять. Несмотря на излишества, его фигура сохранила изящество. Щеки, подбородок, шея нисколько не одрябли, и только желтизна глаз свидетельствовала о нездоровом образе жизни. Лишь близкие люди знали, насколько он порочен: ее мать, Элис, ее дядя Джеймс и тетя Эмма. Но даже они не знали о нем всего; ей одной было известно, что Эдмунд Легрендж представляет собой средоточие разнообразных пороков, многие из которых были настолько изысканными и невероятными, что о них трудно было бы рассказать словами.