Я ни в коем случае не хочу, чтобы вы подумали, будто копаться в объедках мне было приятно. Ничего романтичного в собирании объедков нет, и если в этом была поначалу какая-то острота новизны, то она быстро притупилась. Я припомнил одну некогда прочитанную книгу — «Лазарильо из Тормеса», где изголодавшийся идальго постоянно ходит с зубочисткой во рту, будто он только что хорошо поел. Я стал использовать эту туфту с зубочисткой, благо их можно было захватить пригоршню в дешевенькой столовке, куда я иногда ходил на чашечку кофе. Их можно было не только пожевать и погрызть в долгих перерывах между едой, но еще, как я полагал, зубочистка придавала мне жизнерадостный вид, с ней я был ну просто воплощением довольства и благополучия. Не бог весть какая хитрость, но я использовал все мало-мальски правдоподобные уловки, чтобы свободно и непринужденно подходить к бакам. Особенно трудно это было делать, чувствуя на себе чьи-нибудь взгляды, и я всегда старался действовать как можно незаметнее. Если все же голод побеждал мою осмотрительность, то только потому, что он был действительно слишком силен. Несколько раз я слышал, как люди смеялись надо мной, а раза два видел, как дети показывали не меня пальцами и теребили своих мам, дескать, посмотри, какой глупый дядя — ест огрызки. Такое нельзя забыть, сколько бы времени ни прошло с тех пор. Я силился сдерживать злость, но, помню, однажды я так грозно зарычал на мальчонку, что тот разревелся.
И все-таки в целом мне удавалось принимать такое унижение как неотъемлемую часть моей жизни в парке. Когда я был в приподнятом настроении, то даже ухитрялся воспринимать все свои напасти как искушения духа, как препятствия на пути к моему предназначению, как испытание веры в себя. Учась все преодолевать, я постепенно поднимусь на более высокую степень сознания. Когда же мое состояние духа не было столь радужным, я валил все на политику, пытаясь оправдать свое положение нежеланием вписываться в американский образ жизни. Ты воплощение протеста, говорил я себе, неисправная деталь в американской государственной машине, которая дает сбой по твоей вине. Посетители парка смотрели на меня кто с упреком, кто с возмущением, кто с жалостью. А я существовал как наглядное доказательство провала американской политической системы, доказательство того, что самодовольная, заевшаяся страна изобилия стала наконец давать трещины.
Примерно такие мысли занимали меня в часы бодрствования. Я всегда обостренно реагировал на окружающее, и как только что-нибудь происходило, мой ум отзывался на это взрывом противоречивых эмоций. Голова разрывалась от непрерывного выстраивания каких-то нереальных теорий, я с кем-то спорил, мне возражали, я вел сложные внутренние диалоги. Уже позже, когда Циммер и Китти меня отыскали, они все время спрашивали, как это я умудрился столько дней ничего не делать. Неужели мне не было скучно? Неужели не меня не нападала тоска? Вопросы правомерные, конечно, но мне на самом деле ничуть не было скучно. Там, в парке, у меня случались самые разные настроения, но от безделья я не маялся. Когда я освобождался от материальных забот (поисков места для ночевки и пищи для ублажения своего желудка), у меня постоянно была масса других дел.