Вокруг Света 2003 № 03 (2750) (Журнал «Вокруг Света») - страница 37

Она не вступила потом в партию – что в годы ее молодости было необходимым условием удачной карьеры – и даже меня воспитала в сдержанном, но отчетливом антисталинском духе – задолго до того, как я прочел тот еще, на тонкой бумаге, тамиздатовский «Архипелаг».

Мы никогда ничего не поймем про эти дни, если станем считать траурные толпы бессмысленными, зомбированными именем Сталина идиотами. Среди тех, кто шел хоронить Сталина, немало было тех, кто Сталина не любил. И вообще не в Сталине дело. Важнее – и об этом тоже упоминают все рассказчики – «ощущение события», предчувствие новой истории, изменившегося времени. Впервые изменившегося за столько лет. И, казалось, что это время меняется именно здесь, на улицах, ведущих к гробу генералиссимуса, как в 91-м году казалось, что новое время рождается на маленьком пятачке вокруг Белого Дома усилиями нескольких тысяч человек… И это не праздная мысль – рождение нового времени требует усилий, и иногда даже требует толп… Жертв… Кошмара…

В народной памяти похороны Сталина запечатлелись чудовищными «давками» на Трубной площади, в которых погибло немало людей, в чем противники Сталина непременно усматривают зловещий символ: он и после смерти разохотился хлебнуть кровушки… Э-эх, Рассея! Точная цифра погибших неизвестна или засекречена. Отец рассказывал, что трупы раздавленных лежали возле Лефортовского морга прямо на снегу: морг их не вмещал. Причиной давки послужило то, что попасть на Пушкинскую улицу «к Сталину» можно было только коленцами с Трубной площади, где были выгорожены тяжелыми военными машинами два узких прохода на Неглинку. Вся Трубная была запружена, а проходы шириной в тротуар – вдоль линии домов по ту и по другую сторону площади – были к тому же изогнуты буквой Г. И вот здесь, на сгибе, народ в основном и давился. Это, так сказать, принципиальная картина. Теперь, точности ради, надо сказать, что давок на Трубной было как минимум две. Расположение заградительных кордонов все время менялось, и поскольку всего происходящего никто не снимал, не фиксировал, сейчас трудно расписать по часам, как оно все было.

Когда народ просто побежал в центр со всех сторон – а это было после утреннего сообщения по радио, – на Трубу с трех бульваров скатилось сразу огромное количество людей. А поскольку с Петровского и с Рождественского бульваров бежала толпа еще под гору, то тут и возникла первая кромешная давка, картины которой и попытался восстановить в своем фильме поэт Евгений Евтушенко.

Когда же к середине дня на бульвары попала моя мама, они были … пусты. Она поднялась до перегороженной Пушкинской улицы, увидела, что где-то вдалеке, в улицу из какого-то переулка вливается поток людей, и в поисках начала этого потока спустилась на Трубную, где тоже было не так уж много народу и «вход» теперь оставлен был только один – со стороны Рождественского бульвара. Возле входа толкалась очередь. Мама встала в нее и, вероятно, прошла бы весь шкуродер и даже «загогулину» более или менее нормально, но тут с горы Рождественского бульвара хлынула переполненная волна людей и всех, кто стоял в очереди, накатом этой волны просто вмяло друг в друга. Это и была вторая давка, в которую попала мама. Сколько она продолжалась, неизвестно. Возможно, до ночи. Но между давками определенно был перерыв. И то, что бульвары, утром забитые народом, опустели, и то, что потом откуда-то хлынул скопившийся, как вода в плотине, поток людей, свидетельствует о том, что власти силились что-то предпринять, оттеснить народ как можн