— Ты шутишь с печальными и страшными вещами. А сам еще слишком молод, чтобы оправдать это профессиональной деформацией.
Потом, всмотревшись в мои глаза и убедившись, что су- мела меня смутить, она бодро направилась в медицинский корпус напротив. Я последовал за ней, грустно думая, что здесь на всей этой планете у меня нет и, наверное, никогда не будет ни единого доброжелателя.
Ничего удивительного что я до сих пор не видел лазарета — низкого, неухоженного сооружения из тесаных камней, прилепившегося к монументальному медицинскому корпусу
— Это, видимо, творение не юсов, — обратился я к Элии.
— Нет. Это мы построили.
— А зачем?
— Именно, чтобы обойтись без юсов, — сухо ответила она. — Лично я, как медик базы, посчитала, что если кто-то из нас заболеет, то лучше его лечить в действительно человеческой обстановке.
Мы подошли к постройке, совмещающей, как оказалось, два назначения: «действительно человеческой» больницы и усыпальницы, и вошли внутрь. Холодильная камера находилась внизу, на единственном подземном этаже. Элия остановилась у конца лестницы.
— Четвертый отсек слева, — бросила она и едва слышно добавила: — Фаулер был моим другом… Не хочу видеть его… таким.
— Хорошо, — сказал я, — но где тебя потом найти? Нам нужно поговорить.
— Я буду опять там, на той скамейке, — Элия быстро начала подниматься вверх.
Я подошел к четвертому отсеку и нехотя задействовал открывающий механизм. Холод. Холод и тишина, какую может создать только смерть. Я прошел вперед, половицы издали скрип. И снова, снова… Шаги мои звучали вызывающе. Я пришел к этим лишенным земной могилы людям, чтобы осмотреть их тела, вглядеться в их лица и оценить их последнее выражение. Чтобы постараться найти путь к возмездию, в котором они не нуждались.
Они лежали рядом в прозрачных саркофагах. И были удивительно разными в своих одинаковых рабочих костюмах, одинаковой обуви и одинаковых смиренных позах мертвецов. Два человеческих существа, индивидуальность которых теперь уже имела значение только для меня: с худыми, кротко сложенными на светлых рубашках руками, неестественно вытянутыми ногами и коленями, резко выступающими под тонким материалом брюк с декоративными швами. Глаза их были закрыты и глубоко запали, лица — удлиненные, далекие и отчужденные в своей застывшей неизменяемости. На незастегнутых вокруг похудевших шей воротниках виднелись яркие эмблемы базы «Эйрена». Словно эти двое были помечены ими… Как, может быть, и все мы — которые уже здесь и которые еще будут…
Я сделал шаг вперед. На виске у одного чернела глубокая рана — Фаулер… Пальцы его левой руки все еще были согнуты, словно даже после смерти сжимали юсианское изображение Штейна. Их, видимо, разжимали с помощью твердого острого предмета, потому что между указательным пальцем и складкой ладони виднелось несколько царапин. Но кто же так нетерпеливо разжимал эти пальцы? И был так бездушно груб в своем нетерпении?