В двадцатых числах августа в Шапках снова была игра. Её устроили Денна и Петя Фарин, а называлась она Столетняя Война. Этот выезд ознаменовали собой несколько изумительных случаев. Началось все в субботу, во второй половине дня, когда чей-то надсадный голос взлетел к нашей делони и разрушил мой сон.
— Грибные Эльфы! Повелитель Олмер приказывает вам… — надрывался кто-то внизу, и я с превеликим трудом разлепил веки и открыл глаза.
Надо мною на фоне синего неба неторопливо раскачивались сосновые лапы, а следом за их движениями в теле поднималась ватная слабость и приступами накатывала тошнота. Я закрыл глаза, и мне на мгновение полегчало, но тут снизу опять хлестнуло, словно бичом:
— Грибные Эльфы! Повелитель Олмер приказывает вам…
Этот крик проник мне прямиком в мозг и пробудил целую вереницу беспокоящих воспоминаний. Вчера, едва расположившись лагерем у себя на делони, мы узнали, что неподалеку от нас встал лагерем начальник всех питерских «перумистов» король Олмер,[96] к этому времени уже изрядно ненавидимый всеми нами. Причин ненавидеть лично его у нас было не так уж много, но, как говорится — к чему искать причины? Достаточно будет и повода.
Таковым для нас послужил пресловутый Щорс, скрывшийся на прошлой игре от заслуженного возмездия. Мы знали, что Щорс ходит у Олмера в первейших прислужниках. Но сам Щорс еще не отошел от недавних событий и в Шапках не показывался, и тогда за грехи слуги мы решили наказать господина. Тут теряется логическая связь, так как на Щорса братья взъелись по причине его службы Олмеру. Теперь сам черт не разберется, кто из этих двоих больше виноват. Помню, как выпив два литра водки и отставив в сторону иные дела, мы похватали дрекольё и отправились на розыски. Я злоупотребил спиртным и поэтому неожиданно перекинулся, еще по пути. Припоминаю, что мы орали, пока у меня пена со рта не пошла, а потом темнота расступилась, и я словно бы выплыл на залитую светом стоянку.
Навстречу мне вышел какой-то невысокий человечек, почти карлик, и я держал перед ним речь, а говорить мне помогал здоровенный кусок железной трубы.
— Где твой хозяин, пидарас! — орал я. — Отвечай, животное, где Олмер!
Что мне отвечал карлик, я даже не слушал, потому что сам в это время продолжал на него кричать:
— Чего, блядь? Не слышу! Где Олмер, ебучая ты сука?
Вспоминая этот момент, я мучился двойственностью впечатлений: видение карлика расслаивалось, а сквозь него проступал силуэт здоровенного мужика, с потерянным видом стоящего напротив меня. Я наседал на него, размахивал трубой и орал, а он пятился и повторял: